— Вы…
— Стоп! Я должна вспомнить сама. Видишь свидетельство на каминной полке, между фотографией двух детей, которых я не узнаю, и письмом в рамке, приглашением от лорда-камергера на инвеституру Сэнди — слово, которое я чудом вспомнила; будет еще большим чудом, если ты его поняла…
— Подать вам его, миссис Берил?
— Нет, просто прочти.
— Тут сказано: «Настоящим свидетельствую, что Берил Дьюзинбери удовлетворила экзаменаторов…»
— Ты уверена, что там так написано?
— Да, миссис Берил.
— Удовлетворила экзаменаторов в чем?
— «По программе нравственной науки. В связи с этим ей присуждается…»
— Значит, не то. Придется тебе поверить мне на слово. Я была Матерью Года.
— Ничего удивительного, миссис Берил.
— Сарказм здесь неуместен, Эйфория.
Обвинение приводит Эйфорию в ужас.
— Я от чистого сердца, мэм! Я всегда твержу Насте, какая вы хорошая мать.
— Но она тебе не верит. Я не удивлюсь, если это так.
— Она не видит того, что вижу я, миссис Берил.
— Чего именно?
— Вашей гордости за сыновей и за их семьи.
— Надо полагать, «Союз матерей» разглядел то, что видишь ты, Эйфория. Выношу всем вам благодарность.
Что же разглядел «Союз матерей»?
Предоставим слово ей.
Не знаю, зачем велела этой дурочке искать свидетельство. Это была медаль. Была и есть, знать бы только, куда она подевалась. Какая-то шлюха из дневной телепрограммы назвала меня «примером».
Я еще подумала: примером для кого-то или примером чего-то?
Присуждается в знак признания, говорилось дальше, исключительного вклада, внесенного благодаря моим материнским усилиям моими сыновьями и вносимого до сих пор их сыновьями и дочерями — стараюсь их вспомнить — в политическое, финансовое и культурное процветание страны. Можно сказать, что на самом деле медалью наградили их. Или мою утробу, породившую, если смотреть из сегодняшнего дня, больше министров, чем существует министерств, больше парламентских советников, чем существует парламентских партий, больше генеральных директоров любезных правительству компаний из первой сотни по биржевому индексу FTSE, чем влезает в FTSE, больше смазчиков, чем наберется жадных до смазывания ладоней, одного ведущего независимой радиостанции и двух телевизионных критиков.
Я преувеличиваю, но только ради оживления отмирающего искусства гиперболы. За это — смазывание загребущих ручищ, а не гиперболу — меня наградил медалью Тони Блэр. Повесил ее мне на шею, как венок, как гирлянду из пачек масла, и чмокнул меня в щеку. «В этом есть что-то очень американское», — сказал он со смехом. «Тогда это должно вам нравиться», — парировала я. Он улыбнулся от уха до уха. Но этому выражению нельзя верить: улыбнуться от уха до уха никому не под силу — кроме Тони Блэра. Я не ненавидела его так люто, как мои мальчики. Никто и ничто никогда не могло их сплотить, а Блэр смог. Одного этого хватало, чтобы в него влюбиться или по крайней мере отложить вынесение приговора. Но потом он стал преследовать Тахана, моего младшенького, адвоката по гражданским правам геев, да еще объявил незаконную войну. Тахан никогда ни в чем не бывал прав, хотя я предпочитала его братьям, поэтому я стала сторонницей Блэра. Кажется, это называлось «бэби Блэра», хотя в семьдесят семь лет поздновато так называться.
