ИСТИНА ВЛАСТИ ИЛИ ВЛАСТЬ ИСТИНЫ. Уверенность Шлейермахера в том, что именно Спинозе принадлежит заслуга последовательного и ясного раскрытия Истины, при всей своей нелепости (или, скорее, именно в силу этой нелепости) весьма любопытна. Спиноза, конечно, – частный случай и его последовательность столь же последовательна, как и перебранка на коммунальной кухне. Но на мысль Шлейермахера, тем не менее, стоит обратить внимание. Вся она, впрочем, исчерпывается простой формулой: в мире должна царствовать логика. Только этой последней дано приводить нас к Истине, – подобно тому, как привела она к ней Спинозу, – к Истине, которая ведь и сама есть не что иное, как царство и торжество логического. И верно: раз наш путь к Истине лежит через логическую последовательность, то и сама она ни в коем случае не может стоять особняком – будучи завершением и вершиной этого пути. Гегелевский панлогизм только до неприличия громко указал на всем известное: ловить Истину в силки логической последовательности, значит самим изъявить добровольное согласие быть пойманными в ловушки, которые расставляет для нас Истина. Другими словами, Истина занята тем, что сама себя ловит, мы же не вольны свободно и непредвзято искать пути к ней, но вынуждены только послушно следовать туда, куда она нас ведет. Говоря, что первейшая обязанность философа заключается в том, чтобы быть последовательным, Кант, собственно, только отметил, что единственная заповедь, которой нам надлежит следовать, есть заповедь послушания и покорности. На том же настаивает и Декарт, заметив, что принудительная сила доказательств делает необходимым убеждения. Хотим мы того или нет, но значить это может, пожалуй, только одно: наши убеждения не только навязываются нам кем-то или чем-то извне, но в точном смысле этого слова, у нас нет и быть не может никаких своих собственных убеждений. Сказать: «мои убеждения», значит немедленно впасть в contradicio in adjecto. Если кто и обладает убеждениями, так эта Истина. Мы же пользуемся только тем, что она нам навязывает; все прочее – только домыслы, фантазии, сомнительные мнения, которые, быть может, и играют в нашей жизни огромную роль, но ведь и сама эта жизнь – с точки зрения Истины – ценна лишь в той мере, в какой она подчиняется самой этой Истине. Скажут: – Помилуйте! Истина – милосердна, – трудно найти сомневающихся в этом! Разве не в силу своего милосердия она позволяет нам познавать и исследовать себя, – так будем же благодарны ей за это! В конце концов, то, что мы называем «наши убеждения» – это всего лишь наш дар Истине, – дар, который мы получили от нее самой. Разве возможно нам сотворить хотя бы былинку? – О, эта первейшая добродетель философии – самоуничижение! Мы не торопимся спросить: по какому праву? Спрашивать так, значит сомневаться в очевидном: Истине все позволено в силу ее истинности, – этот урок мы вызубрили еще в начальной школе. Именно в силу своей царственной истинности повелевает она, – могут ли быть на сей счет какие-нибудь сомнения? И все же мы спросим: что тут важнее – то, что царствует или, быть может, сам факт этого царствования? Истинность Истины или ее сила? Я уверен, что важнее второе и Шлейермахеру никогда бы не пришло в голову благоговеть перед Спинозой, ни посчитай он открытый им путь к Истине, и саму Истину обладающими неоспоримой и последней Властью, которая основывается на столь же неоспоримой и последней Силе. Истина всегда и в первую очередь – только властная сила, все же то, что она нам демонстрирует в качестве истинного, освящено этой силой и существует благодаря ее власти. Пусть кто-нибудь возьмется доказать (или хотя бы только показать), что сила является только следствием истинности, и что сама истинность есть все же нечто особенное. Разумеется, Истина всегда выступает как некоторое истинное содержание, которое, впрочем, отличается от любого другого. Любое другое, как бы незначительно оно ни было, также имеет некоторую истинность, но оно также выступает и как некая власть, властвующая в своих собственных границах. Но абсолютное содержание Истины означает абсолютную и ничем не ограниченную Силу и ничем не обусловленную Власть. Сказать, что одно никак не отделимо от другого или же, что Сила и Власть Истины рождаются и исходят из ее истинности – значит, конечно, грешить против очевидности. Ведь если бы закон противоречия говорил не о двух, а, допустим, о трех объектах, или сумма 2 и 3 всегда равнялась бы 6-ти, или если бы мы рождались глубокими стариками и умирали бы, достигнув младенческого возраста – разве имели бы мы какие-нибудь основания не принимать это в качестве истинного? Допустим даже, что все в нашем мире чудесным образом вдруг стало бы другим (и соответственно с этим стали бы другими и наши представления) – какие бы достаточные основания нашли бы мы тогда, чтобы возразить против истинности нового положения вещей? Очевидно, что мы имели бы тогда тоже твердые убеждения ничуть не уступающие прежним. Очевидно, далее, что эти «убеждения» проистекали бы только из силы убеждающего нас, – силы, которую мы были бы вынуждены считать выражением самой истинности. Логика, требующая принять и признать эту новую истинность, тоже была бы тогда другой, – но прежним остался бы ее принудительный характер, прежней осталась бы и сама эта Сила – властвующая и покоряющая – и ложь, объявляющая эту Власть властью Истины.
