– Елена Васильевна, не идеализируйте меня и моих пассажиров. Несчастных и сумасшедших в Париже не перечесть, и никому до них нет дела. Я заранее знаю, в каком квартале увижу знакомого карманника, на каком углу в жидкой грязи будет валяться всё тот же пьяный, бормоча бретонские песни. По субботам на бульваре Капуцинок маленький усач грозит кому-то кулаками и читает монолог Гамлета. В привокзальном кафе по ночам сидит старуха с огромным лохматым псом. А у моста Сен-Мишель промышляет похожая на мартышку… эээ… дама полусвета в тюрбане с чёрными перьями. Ей, наверное, уже далеко за пятьдесят, бедняжка завлекает клиентов тем, что танцует и поёт известные арии прямо на мосту.
– Я её видела! Она пела хабанеру. L’amour est un oiseau rebelle. Пусто, темно, никого, кроме неё и меня, и этот её надтреснутый слабый голос, такой жалкий и патетичный. Она жутко напугала меня, я подумала, что она сумасшедшая, бросила ей десять франков и убежала.
– Она не сумасшедшая, просто Париж уже пережевал и выплюнул её. Это только в мюзик-холлах туристам кажется, что тут вечный праздник.
Я вошёл в гостиную. Елена устроилась на диване в знакомом мне ещё по Тегерану тёмно-бордовом платье без рукавов. На краешке кресла напротив балансировал Дмитрий Дерюжин, держась обеими ручищами за фарфоровую чашку с чаем.
Я извинился:
– Мы договорились на сегодня? Прости, я совершенно забыл!
Елена повернулась ко мне, и меня обожгло свечение её лица. Давно я не видел жену такой радостной, сияющей и прекрасной. Дерюжин тоже выглядел как кот в сметане.
– Это я должен извиниться. Я, кажется, явился слишком рано. Зато Елена Васильевна смогла рассказать мне о твоём увлечении фотографией: как после работы ты объезжал все прикаспийские аулы под охраной казаков Персидской бригады. И как колонну бакинских беженцев доволок до Тегерана.
Елена подала мне чашку душистого чая, пододвинула блюдо с пирожками.
– Колонну не я волок, а англичане. Я только старался, чтобы как можно меньше хворых осталось на обочинах. Но по сравнению с тем, что выпало тебе, моя жизнь в Персии представляется игрой в гольф…
Елена прервала меня:
– Дмитрий Петрович, вы ведь Крым с Врангелем покинули? Расскажите.
Дерюжин отнекивался, но она настаивала, и несгибаемый вояка сдался:
– Елена Васильевна, нам всем и на войне, и в эмиграции выпало много страшного и ужасного, но в моей судьбе не было дня печальней того, когда я на коленях в последний раз поцеловал русскую землю. Врангель на своей яхте обошёл все порты и причалы, убедился, что все, кто хотел покинуть Крым, погрузились на корабли, провёл последний морской парад на рейде – и мы тронулись в путь. Сто пятьдесят тысяч человек покинули отчизну. Все стояли на палубах и в слезах провожали уходящий берег, – он рассказывал спокойно, но глаза Елены потемнели и заблестели. – После Константинополя я с Первым армейским корпусом попал в военный лагерь в Галлиполи. Мы год там голодали и мёрзли. Барон твёрдо рассчитывал, что вернёмся, но я уже не верил. Я знал, что Россию больше никогда не увижу. Весной двадцать первого французы предоставили желающим корабли, переправили нас на работы в славянские страны. Из Сербии я уехал в Варшаву… – Дерюжин деликатно исключил из своей одиссеи известные мне пассажи о турецких опиумных притонах и варшавских борделях. – Через год переехал в Париж. Тут вначале разгружал баржи в Сен-Дени и мыл паровозы.
