Ребята с улицы Никольской | страница 23

Увидев перед дверью мальчика и девочку в защитных гимнастерках с нарукавными знаками и красными галстуками, экономка изумленно раскрыла золотозубый рот.

— Добры вечур, пани Эвелина! — сказала Герта по-польски и поклонилась.

— А, Генриетта! — расцвела пани Эвелина, узнав внучку органиста. — Як мило же це спотыкам[3].

Евгений Анатольевич научил говорить Герту по-литовски и по-польски чуть ли еще не с пеленок. А как она пошла в школу, стал заниматься с ней литовской и польской грамматикой. Герта свободно могла и разговаривать, и писать на этих языках. В июне в Варшаве белогвардейские эмигранты застрелили советского полпреда Войкова. Узнав об этом, мы, пионеры, поручили Герте перевести на польский сочиненное нами обличительное письмо пану Пилсудскому. Не знаю, получил ли пан Пилсудский то письмо, но авторитет Герты на пионерской базе, во всяком случае, вырос, и все очень жалели, что не могли в середине августа послать письмо президенту Соединенных Штатов Кулиджу. Двадцать второго августа в Бостоне на электрическом стуле казнили двух рабочих — Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти, а среди нас, к сожалению, никто не владел английским языком. Но и не отправив письма, мы вместе со всеми трудящимися Советского Союза гневно клеймили позором американских реакционеров, убивших простых невинных людей.

— Прошэ вейсьць![4] — предложила пани Эвелина, обращаясь к Герте и ко мне.

Я замотал головой, а Герта спросила:

— Мам до пани велко просьба. Гдзе ест дзядек?[5]

— Пан Евгенуш ту…[6]

— Обожди меня… — кивнула мне Герта.

Пани Эвелина, охая, всплеснула руками:

— Цо то есть?[7] Молодой человек, не стесняйтесь, входите! Генриетта плохо делает, что собирается вас бросить на улице.

— Пани Эвелина, не чшеба[8], — стала доказывать ей Герта.

Но меня вдруг как будто кто толкнул в бок, и я подумал: «Хитришь, Герточка! Окажись здесь Глеб, поди бы, вела себя по-иному…»

— Спасибо за приглашение! — согласился я.

Герта иронически пожала плечиками, тряхнула косами, затем сердито посмотрела в мою сторону. Я незаметно подмигнул ей.

— Ну, как хочешь, — равнодушно сказала она.

Пани Эвелина провела нас в большую, но низкую и полутемную комнату. В одном углу комнаты находилось огромное распятие и круглый столик, покрытый черной бархатной скатертью. На столике в беспорядке лежали толстые книги в темных переплетах. В другом углу, перед пустым камином в глубоком кресле, сидел Евгений Анатольевич Плавинский. Мне хорошо были знакомы его хмурые голубые глаза под насупленными бровями и широкий квадратный подбородок. Правда, эти хмурые глаза становились добрее, когда старый органист смотрел на Герту. Вот и теперь, увидев внучку, он чуть улыбнулся уголками рта, а глаза его стали ласковыми. У раскрытого окна, перебирая четки длинными тонкими пальцами, в темной сутане стоял новый ксендз Владислав. К моему удивлению, он был молод, высок: его голова почти касалась потолка, на бледный лоб спадали жидкие светлые волосы.