Я вещь. Вещь, которая играет Гамлета. Играет Гамлета для зрителей-людей. Для людей, которые его, Гамлета, не понимают.
Где же обрыв в цепи, Бернардье?
Твой обычный ответ: «Такова театральная жизнь, мой мальчик».
Но тогда театр — штука очень жестокая!
Может, все было бы иначе, понимай я, что такое смерть.
Освобождение? Высшая форма страха?
Путешествие? Покой? Или доказательство, что жил? Ни то, ни другое или всё вместе? Смерть для меня — пустой звук, лишенное значения слово, вроде понятий сыновний долг, любовь к матери, месть. Я только играю, Бернардье.
Произношу слова, которым ты меня научил, но они повисают во мраке между нами и публикой: мы их не выстрадали, она — не понимает. Ты навсегда изменил нас, заставил забыть буквенно-цифровой код, называться чужими именами и взваливать на себя бог знает чьи судьбы; ты похитил у нас бесхитростную радость биоробота — чувствовать себя самой умной вещью, взвалив на наши плечи непосильную, ужасную человеческую ношу. Я никогда больше не буду счастливым +ВВ-561, мой крест — оставаться Гамлетом.
Ты говоришь: «Такова театральная жизнь, мой мальчик!»
В таком случае, театр создан только для людей, Бернардье. Ибо роботы никогда не повелевали, не обменивали на власть собственное достоинство, не страдали из-за неразделенной любви, не предавали, не превращались в циников, палачей, идолов. Роботы незлобивы и разумны.
Следовательно, театр — для вас, Бернардье, вас он возвышает и облагораживает, терзает и очищает.
Но почему тогда люди не испытывают нужды в театре?
Я мог бы задать свой вопрос и вслух, на сцене сейчас лишь Полоний и Офелия, но во время представления Бернардье как на иголках, он совершенно не способен вести нормальную беседу и объясняется только стихами; все роли он знает наизусть и, стоя за кулисами, играет вместе с каждым из нас, играет всех подряд: он то высокомерен и подл, как Клавдий, то неуверен в себе, как Гертруда, то лжив, как Полоний, то предан, как Горацио, то влюблен, как Офелия… Он обращается сам к себе, сам себя любит и ненавидит, перед самим собой падает на колени, сам себя обнимает и убивает тоже себя сам… О, добряк, добряк Бернардье!
Рассеянно, будто случайно, я сбиваю пепел с твоей сигары на шелковый лацкан старомодной визитки — просто так, потому что люблю тебя. Ты подарил мне сцену, Бернардье, лучом прожектора согрел мне лицо, и я сумел поверить в себя как в настоящего принца Датского, и не беда, что дворцовые арки и колоннады сделаны из холста.
