– Ты видел, косуля во дворе?
– Да, с ночи ходит кругами вокруг вишен.
– Молоденькая. Беременная.
– Откуда ты знаешь?
– Да… так. Я всё думаю, как бы выйти, покормить, – вон, её солёные сухарики, в ведре.
– Ну и сходи!
– А испугается, побежит, поломает себе что-нибудь.
– Ну, давай, пойдём вместе. Одеяло возьми, накинем сверху.
Косуля, наконец, устала двигаться и остановилась, будто бы кончился завод, раскрутилась до конца пружинка её решимости. Прямо перед собой косуля увидела низко висящую ветку вишни с россыпью почек, и хотела было уже откусить самый кончик, но вспомнила, как было вкусно летом жевать чёрные сладкие ягоды, и пожалела деревце. Козочка вздохнула, моргнула сонно, и внезапно ощутила на спине что-то тёплое, оно накрыло её, как нагретый дыханием сугроб. Почти сразу же ей почудился запах солёных корочек. «О… Может быть, они растут как раз тут, под снегом?» – Подумала косуля, и втянула носом аромат хлеба с солью. Козочка сама не поняла, как это вышло, но вкусный кусочек вдруг оказался у неё во рту, потом ещё один, и ещё.
– Не давай много, вредно. – Просили женским голосом у неё над головой.
– Да, жалко же её… – Тут же, рядом, отвечали мужским.
У лесной козочки не было сил тревожиться, она стояла, передоверив заботу о себе хозяевам пса, а её радетельный друг находился всё это время рядом, и виляя хвостом от самых лопаток, обтирал с подбородка густые снежные капли, заодно со слезами, стекающими по мягким щекам косули.
…Изящное колечко месяца с россыпью мелких бриллиантов, позабытое кем-то на скатерти сумерек, столь ярко сверкало, что были видны вмятины от крохотных набоек сапог синиц на обитом бархатом инея подоконнике, и ровный ряд следов на снегу, похожий на цепочку маленьких жемчужных сердец, соединивший лес с местом, где живут люди.
М-да… В самом деле, а вы как думаете? Много ли таких… мест?..
Рассвет с нежностью взирал на утреннее небо. Всклокоченные русые кудри облаков придавали ему очарование, которое никогда нейдёт впрок. Им можно было сколь угодно долго восхищаться, но повторить, скопировать, срисовать или даже напомнить, как выглядело оно, хотя бы немного, не удавалось ещё никому. К каждой подобной попытке сделать это, неизбежно примешивалось дыхание старателя78, его невольное желание передать томление собственного сердца.
Взирая на поползновения, робкие или отчаянные, небо трепало всякого такого по щеке, ровно дитя, и шептало на ушко:
– Так это же ты… Ты, сам… не я.
