– Снова? – Спрашивали одни соседи других.
– Опять! – Смеялись те в ответ.
В грозу крыша, как обычно, горела подле громоотвода. Делала она это столь неубедительно, что пожарные, которые приезжали, чтобы потушить её, ворчали на собравшихся у подъездов жильцов:
– Ну, что вы тут не видели! А вызвали зачем!? Вон, ливень какой! Затушило бы само! Небось, не впервой.
Мужчины при сих словах сопели важно, а возмущённые женщины принимались так кричать, что один из пожарных плевал себе под ноги, залихватски кряхтел, накидывая на голову золотую каску, цеплял карабин брандспойта к поясу и грузно, весомо поднимался по пожарной лестнице на крышу. Для таких случаев на доме имелась своя собственная лестница. Плохо закреплённая к стене, она трепыхалась при каждом шаге пожарного, вызывая сильные охи слабого пола и отбивая от стены лепестки жёлтой штукатурки.
Поволновавшись ещё некоторое время, жильцы выносили пожарным «попить и пирожка», а затем дружно махали им вслед, да долго ещё не расходились по квартирам, но, разглядывая сиренево-чёрный синяк небосвода, гадали – будет ли ещё гроза, или уже всё.
Гроза. Не знаю, как вы, а я радуюсь ей каждый раз. Жаль, что нынче никто уж не ждёт и не боится грозы так, как ждали и боялись её мы…
Достаточно ли просто знать,
что важный тебе человек живёт где-то,
и у него всё хорошо,
или его непременно надо видеть
каждый день рядом с собой?
– Ты знаешь, я так хочу играть в театре, что готова жить где-нибудь там, под любой из его лестниц, между декорациями. Только бы играть.
– Зачем тебе это?
– В судьбах многих людей столько чувств, но слишком мало времени дано на удел одному человеку. Мне нужно… понимаешь ты! – нужно прожить их все.
– Ну, все-то не получиться.
– Тогда, – как можно больше!
– Ты такая славная, и такая наивная.
– Тебе хотелось сказать, что я глупая. Ну и пусть!
– Они сломают тебя! Ты не представляешь, что такое театр!
– И что же?!
– Это большая банка со змеями…
– Наверное. Может быть. Не уверена. Змеи водятся не только там.
– То в теории, а на практике… Знаем мы, видели, приходилось.
Митрич… Милый славный доктор, с небольшими мягкими крепкими руками хирурга и беззащитной улыбкой. Ты хотел вылечить всех, не мог отказать в помощи никому. Но где были мы все, когда она понадобилась тебе?
При виде заспанных синиц на заре, мне постоянно вспоминается Митрич. По утрам он был также взъерошен, как они. Мягкий неприглаженный хохолок волос, по-детски чистый искренний взгляд, не сошедший ещё след тёплых пальцев с правой щеки. Было похоже, что вечером он укладывает лицо на сложенные вместе руки, да так и спит, не ворочаясь, пока стрекот поселившегося в будильнике кузнечика не разбудит его.
