– Пух! Пух! Бах! Тра-та-та-та! Ура-а-а!
Где нас отмывали после?! В корыте, посреди кухни. Ванны не было ни у кого. Бабушка грела воду на плите, и, поливая, приговаривала:
– Трись, трись-ка хорошенько, не размазывай.
А после, завернув в простынку, отправляла сушится на сундук. Не на тот, что в прихожей, у пузатого крошечного холодильника с косым запором, а на другой, который стоял в спальне деда. Здесь можно было втихаря заглянуть в ящички дедовой конторки, порыться в его записях, сделанных каллиграфическим почерком с едва видимым наклоном вправо, пошевелить деревянной птичкой, что добывала папиросы из шкатулки, и довершая удовольствие, подуть через янтарный мундштук…
– Эт-то ещё что такое?! – Возмущался беспорядку дед. – Разве это твои вещи?!
От стыда и неожиданности впору были идти купаться вновь, но корыто уже висело на своём крючке под потолком, а бабушка раскатывала тесто.
Снежинки из пергамента памяти всё мельче и мельче… Но отчего-то, всё чаще я вспоминаю, как с горящими от восхищения глазами просил деда рассказать, «хоть что-нибудь» о войне. Чего я ждал от него? Воспоминаний о подвигах? Наверное. Он же каждый раз находил повод перевести разговор на что-нибудь другое, или обещал, что распишет всё в мельчайших подробностях когда-нибудь, потом. А я всё ждал, ждал, надеялся, но так и не дождался.
В самом деле, разговоры про войну – недетское дело. Только сейчас, кажется, начинаю понимать и это, и почему дед не рассказывал мне, как там было на фронте. Но твёрдо знаю теперь, что «потом» – почти всегда означает «никогда».
Птицы вновь что-то не поделили. Синица шипела на воробья, широко открыв рот, словно старалась уколоть его своим острым язычком. И когда тот не стерпел и ответил, толкнув внезапно, словно тряхнул её за грудки, упала навзничь. Несмотря на то, что воробей вышел победителем, такой исход дела лишил его аппетита. Этот порыв был так случаен, необычен для него. Воробей, по большей части был миролюбив, предпочитал иметь добрых соседей, и не участвовал в стычках, которые обыкновенно происходили подле кормушки. Ему постоянно приходилось заступаться за одних перед другими, не разделяя, – воробей это, лазоревка, дятел, или синица. Разнимая драчунов, усовещивая спорщиков, он не принимал ничью сторону, но просто-напросто старался разбудить сострадание друг к другу. И если некто кричал «А он первым начал!», неизменно отвечал:
– Так ты умнее, уступи!
– Но он прилетел после!
