— Нет, Дунечка, успокойся, — ничего не случилось, и жаловаться на Михаила Ивановича я не могу. Он уважает и любит меня по-своему, как умеет. Когда он в первый раз говорил со мной о любви, у него дрожали руки и срывался голос, — значит, он волновался все-таки? Правда? Но он бездарный человек. Он с удовольствием говорит, что у него подрезаны крылья; так ему удобнее благодушествовать. Что же делать, когда я вижу это и понимаю, и не могу помириться; весь год, весь год старалась сдержать себя, — не могу.
Слушая, Дунечка повернула лицо к ветру, подперла кулачками острый подбородок. Сестра прожила весь этот год гораздо хуже, чем до замужества, мучилась и молчала. У Дунечки стало терпко во рту, как от кислого яблока, — так она рассердилась. Решительные меры показались ей наилучшими.
— Не любишь Михаила Ивановича, — сказала она, — возьми и уйди.
— Как я уйду? А он-то останется жить все так же или еще хуже. Мне его жалко, в том-то и дело. От этих заборов, от чада, от замусленной жизни никуда не уйти. Это мое, — родное. Гнусное, а свое. Вот что безнадежно. Ужасно, что я — женщина. — Катя выпростала из-под шарфа руку и погрозила желтым огонькам. — Нужно все это разломать, сжечь и вспахать, чтобы следа не осталось. Новая жизнь будет лучше, — мы должны захотеть этого, Дунечка. Я знаю, что говорю глупости, но увидишь: он не дождется от меня никакого уюта.
Она выпростала другую руку и заломила пальцы. Помолчали. Ветер тонкими голосками посвистывал в сухих репейниках. Дунечка, наклонясь к лицу сестры, увидела ее большие серые глаза, полные слез, и рот, улыбнувшийся грустно.
Катя стала говорить Михаилу Ивановичу «вы». Он перепугался и спросил, на что она обиделась. Катя ответила, — что всем довольна, и перебралась спать наверх к сестре. А Михаил Иванович зашел в Москве к тестю, уговорил его пойти в трактир и там нажаловался.
— Моя дочь не переносит никакого свинства, в этом вся причина, сказал тесть.
И они поссорились.
Тогда Михаил Иванович решил поговорить с женой серьезно. Для этого опоздал к обеду на час, приехав, не снял, как обычно, воротника и штиблет, за супом молчал, глядя в тарелку, катал шарики и, наконец, сказал:
— Объясни мне, пожалуйста, что все это значит. Если ты недовольна, то что именно во мне не нравится, — нос или я уж не знаю что, извини, другой вины за собой не знаю. Но переносить твое пренебрежение, извини, я для этого достаточно…
Он вынул платок, сильно вытер рот и так не сказал, что именно достаточно.
