А у Рындина уже рождалась новая версия. По его подсказке, таясь от наборщиков, Пташка набрал заголовочным шрифтом две фразы, призывающие к вооруженному восстанию. Потом доверительно попросил печатника Склепина научить его составить печать, какую он видел на большевистских листовках. Иван Михайлович удивился: зачем? Пташка долго мялся, прежде чем открыться, что задумал, дескать, отпечатать листовку. Склепин ответил, что наборного дела не знает и лезть в опасное дело не желает и Пташке не советует.
Выслушав рассказ Пташки, Рындин решил произвести обыск в штабной типографии. Пташка был «пойман» с поличным и своим сообщником назвал Ивана Склепина. От того потребовали признаний, с кем он до этого печатал листовки и изготовил печать.
Иван Михайлович чувствовал, что следствие не располагает фактами, и категорически отвергал обвинение. Рындин же подгонял его под свою версию. На столе лежало готовое заключение под заголовком: «Раскрытие военной организации, работавшей на большевиков». В него были включены имена неблагонадежных солдат, замеченных в агитации на фронте и в казармах, — Гулева, Сиригина, Трубина, Власова, Квитко, Сывороткина, Поздеева, а также служивших в военных учреждениях Аншукова, Печинина, Богданова и Каминского. Арест каждого из них в отдельности не произвел бы никакого эффекта. Совсем другое дело, когда он, Рындин, объединит их в одну организацию, во главе которой поставит Пухова и Глазкова, а заодно и Шереметьева (этот пойдет без доказательств, как друг Пухова).
...В тюремной камере Шереметьев зло шепнул Пухову:
— Вот результат твоей любви к этому чтецу. — Видя замешательство друга, прямо спросил: — Неужели и теперь не разобрался, что Бзыкин — провокатор?
Удрученный арестом, Пухов не возражал, хотя и думал, что предать мог и кто-то другой, скажем, из тех солдат, с которыми был связан Глазков. Не верилось, чтобы человек, любящий поэзию, мог пасть так низко. Может, поэтому он облегченно вздохнул, когда в камеру втолкнули избитого Бзыкина. Из глаз его текли слезы, а по щеке — кровь.
Увидел сослуживцев, пустился рассказывать, как били его, требуя выдать сообщников и подтвердить, что и Шереметьев участвовал в деле.
— Мы с тобой передавали! Петра нечего впутывать.
— Вот и я им говорю, а они знай бьют. — Размазывая по лицу кровь, Бзыкин от слезливого топа вдруг перешел на осуждающий: — На солдата-провокатора ты навел меня с листовками. Все он наделал.
Шереметьев отвернулся к окну. Наглость Бзыкина возмущала и Пухова, но в спор он не вступил, надеясь разобраться, от обиды сказаны эти слова или умышленно. Может, и дал бы отповедь, однако новые события отвлекли. В камеру впихнули сначала Глазкова, потом Склепина с Пташкой. Подпольщики сделали вид, что не знают друг друга. Пташка кинулся к военконтролевцам как к друзьям, с вопросами и объяснениями.
