Татьяна Михайловна: «Перед смертью Горький был сердит и несправедлив». И ушла, так как Л.М. не дал ей говорить. Л.М. сказал: «Не может простить ему фразы, донесенной до нас Буниным.
В 1914-15 годах Горький сказал европейцам: «Вы представляете, что могут сделать с Европой и ее культурой миллионы вооруженных русских мужиков?»
Возвращаясь к письмам Горького, Л.М. высказал свое мнение, как главный редактор издания:
— Наша позиция должна быть такой. Мы склоняемся к печатанью всего. Вместе с тем, вы должны написать письмо М.А. Суслову, примерно такого содержания: «По общепринятым правилам, в полных академических собраниях сочинений не принято публиковать материалы классиков с изъятиями, купюрами и т.п. Приступая к подготовке для издания серии "Письма Горького”, главный редактор находится в затруднении относительно ряда писем, опубликование которых хотя и расширило бы, но изменило бы у читателя установившееся представление о Горьком. Многие из этих писем написаны по разным поводам — от интимных до политических — и известны за границей. Невключение их в собрание сочинений позволит упрекать нас в цензурной отфильтровке материала, таковой при выпуске академических изданий не подлежащего».
Когда я познакомил Л.М. с мнением Р. Роллана о письмах Горького и порядке их публикации, он сказал:
— Это надо обязательно привести в предисловии.
Чувствуя, что Л.М. устал, я прекратил чтение писем. Сидя за столом один напротив другого, мы погрузились в личный разговор:
— Как вы думаете, чем все-таки привлекало его мое творчество и мой талант?
Я ответил, что творчество привлекало многим. Достав записную книжку, я привел пометки Горького на романе «Барсуки». Он воскликнул: «А, они корреспондировали его тогдашним взглядам на Россию, на мужика, на будущее». Я сказал: «Вот и ответ на вопрос. На первую часть его. А вторая часть — Горького не могло не привлекать то, что вы не просто описываете действительность, вы ее психологически анализируете. Для вас важен не факт, а его отражение в психологии. Это — высшее искусство, когда “выдумки” реальнее действительности, глубже, содержательнее и реальнее. Это труднее всего давалось Горькому». Л.М. ответил:
— Видимо, ему нравились многие мои находки. Помните, герой бежит по лестнице вверх, на башню, а она уходит в землю, и он не поднимается вверх...
Помню, возвращались мы на машине в Сорренто. Макс за рулем. Я и Алексей Максимович на заднем сиденье. Я говорю, что мы мало задумываемся над всем, что происходит. Вот, например, на четырех колесах радиатор, сиденья с подушками. Поршень носится туда-сюда в цилиндре, бензин сгорает, машина стреляет выхлопными газами, колеса крутятся, рессоры скрипят, мы покачиваемся взад-вперед. А все это вместе называется: «Мы едем спать». Он удивленно посмотрел на меня, потом сказал: «Какой вы анафемски талантливый». Я всегда поражался красочности его языка, роскоши эпитетов. Но не понимал неумеренности их употребления. Если кинжалом режут, то надо ли писать, что кинжал был из дамасской стали, куплен там-то? Он превосходно описывал, но ведь главное в искусстве — наши психологические глубины. (Он нарисовал на салфетке грудную клетку.) Вот наш главный объект — наши глубины. А ведь это великая пустыня, т.е. мы о ней почти ничего не знаем.
