Еще раз повторю: собирательству способствовал призрачный статус этих произведений. Так что в истории о художнице, похоронившей собаку, завернув ее в лучший свой холст, нет ничего удивительного. Странно лишь то, как спокойно об этом говорится. Словно время не переменилось – и искусство так же унижено, как и сорок лет назад (запись от 7.7.92).
Словом, эпоха двадцатых перетекала не только в разговоры, но и в частные собрания. Чтобы стать коллекционером, достаточно было знать имена и иметь вкус. Особых средств это не требовало.
В шестидесятые – семидесятые собиратели чувствовали себя уверенней, чем художники. Впрочем, и для художников ситуация была немного лучше. Хотя бы потому, что они теперь не экономили на красках и холстах. Прежде работать хотелось, прямо-таки невозможно было не рисовать, но денег вечно не хватало[470].
О подобных переживаниях можно узнать из проговорок. Вроде бы хотел сказать о другом, а вышло об этом. Как-то на обсуждении выставки Р. Мерцлина[471] в Доме писателя Зисман удивился тому, как художник расходует краски. В этом чувствовалось что-то личное. Вроде как блокадник сетует на то, что новое поколение не ценит хлеб.
Все же вернемся к двадцатым годам. Как уже сказано, многие начинали в эту эпоху. Тот же Зисман в юности окончил техникум при киевской «Культур-лиге»[472]. Существовали и более сложные генеалогии. Например, Р. Фрумак учился в Витебске у Ю. Пэна[473], а потом у Шагала и Малевича. Он на этом не остановился и продолжал искать себя. Наконец, поступил во ВХУТЕМАС[474] к Фальку. Это влияние оказалось решающим. С этих пор – и до конца жизни – он стал сезаннистом.
От великого француза – прямой путь в кубисты, но Фрумак выбрал собственную дорогу. Его мир не зажат геометрией, а вольно располагается на холсте. Он размашист и стихиен и в то же время прочен и окончателен.
Перед нами предметы – и собственно краски. Синяя, красная, зеленая, голубая… Можно увидеть самовар, чашки, фрукты, а можно – чистую абстракцию. Сочетание цветов. Их пересечения и взаимодействия.
Какой-нибудь угол Фрумак непременно оставлял незаписанным. Фактура чистого холста подтверждала, что это искусство. Что всякая картина представляет собой попытку создать нечто из ничего.
Это понимаешь в сравнении с работами Зисмана. Мир одного совершенно явствен, а другого – истончился до каких-то туманностей. Да и внешне художники были непохожи. Первый – громкий и решительный, второй – тихий и размеренный. При этом оба – особенные. Как только кто-то из них появлялся, то сразу становился центром композиции.
