Он встретился взглядом с Екатериной Михайловной и умолк на полуслове. Выражение ее глаз, недоверчивая улыбка были настолько красноречивы, что академику стало не по себе. Он не знал, кто эта женщина, но на миг у него возникло ощущение, будто он снова в школе перед пустой доской пытается вспомнить условие задачи. Воспоминание было настолько ярким, что ему показалось, будто в зале запахло теплым деревом и меловой пылью. Окончание фразы повисло в воздухе и осталось плавать, как дымка…
«Твои слова многозначительны и обкатаны, — думала Екатерина Михайловна. — Они звучат слишком уверенно и буднично. А тебе положено знать, что людям нельзя обещать так много, иначе они совсем перестанут верить обещаниям».
Академик быстро справился с минутной растерянностью. Он слегка поклонился присутствующим и сделал жест рукой в сторону сигома, приглашая людей задавать вопросы Продолжателю. В зале началось движение, вынырнула чья-то лохматая рыжая голова и стала кругами приближаться к сигому…
Екатерина Михайловна уверенно сказала: «Разрешите!» — и люди расступились. Она оказалась перед Продолжателем. Теперь она могла лучше рассмотреть его и убедиться, что он действительно нисколько не похож на Борю, и выражение его лица с крупными правильными чертами меняется так быстро, что кажется, будто весь его облик струится, как марево.
«И это существо могло само по себе воссоздать Борины стихи, а в них тончайшие нюансы человеческой сущности? — с нарастающим возмущенным недоверием думала она, радуясь тому, что уже созрел замысел, как проверить слова академика, как выявить обман и показать его присутствующим. — Отними у человека боль и смерть — и он перестанет быть человеком. Он уже не будет так остро воспринимать жизнь — радоваться синему небу в просветах дождевых облаков, улыбке ребенка, глотку ключевой воды, близости любимого существа… Есть стороны человеческой личности, куда не дозволено вторгаться со всякими фокусами, даже если они называются научными…»
Она была уверена в полнейшей беспристрастности своих размышлений и своего замысла и ни за что не признала бы, что в них содержится хотя бы элемент торжества. Она считала, что ее замысел призван выявить истину, только и всего. Он был прост и надежен — этот замысел. В нем слились материнская любовь и боль с прозорливостью, учительская назидательность с холодной логикой исследователя. И еще… Она ни за что не призналась бы даже себе самой, что там были и затаенные надежды — надежды на невозможное. Да, ее замысел был прост и ясен для многих людей, и потому весь зал мгновенно притих, когда она спросила у сигома:
