— Совсем не болит, — заверила Люда и решительно спрятала руку в карман:
— Не надо больше перевязывать.
Кочет бросился к гардеробу, нашел кое-какую одежду жены. Боясь отказа, сунул Люде в рюкзак:
— Продашь. Обменяешь. Твое дело.
Наконец, проводил до ворот, с неловкой лаской коснулся губами ее виска. Прищурившись, Люда быстро перекрестила его. Когда Кочет снова выглянул в окно, белая шаль в последний раз мелькнула уже около леса.
Тысячекратно в день был Кочет охвачен стыдом, ибо в Люде узнал соперничающее себе начало, ту природную предрасположенность к добру и ту невозмутимую ясность, которых он, Сальери святости, достигал лишь сверхчеловеческими усилиями. Порыв его был: прочь от человечности, — ибо не прощал людям слабости. Но и пред Богом не готов был пасть ниц. Лелеял смутную мечту о сверхчеловеке, но реальность не выдерживала такой высоты образ, и ему оставался один шанс: построить Антропоса из себя самого. Упорная и унылая работа зодчего души отнимала у Кочета все силы, а внешне ее плоды выражались в убийственно-улыбчивой атмосфере совместного с женой бытия, прерываемого периодически гневом последней. Кочет оставался блаженно-потусторонен, со всем согласен, всему потакающ. Он был бы в семье удобен, примешивайся к добродетелям его житейская смекалка или хотя бы бесхитростный интерес к обыденному. Но взыскуемое совершенство не ограничивалось бесстрастием, а требовало крайнего отречения от всего человеческого. Умиротворенность Кочета не приносила мира ближним. Видимо, практика умерщвления плоти рекомендуется на условиях уединения не только в целях удобоспоспешествования аскета, но и как элементарная мера предосторожности в отношении рядовых мирян, прозревал Кочет. Христианство всегда начинается с отчаяния. Как часто ему казалось невозможным даже приподнять голову, не то чтобы парить. Жизнь, ложащаяся гнетом на душу, требует преодоления, осуществляемого столь странной перегонкой страдания в блаженство. Речь тонко различает эти два понятия. Если счастье — манящая надежда для многих, то блаженство — лишь для блаженных, и только оно им. Блаженство даруемо щедро, поверх всех страданий, и лишь оно — тайная теодицея, имеемая в виду всеми знающими.
Кочет помешал дрова в печке. При всем пристрастии к подвижничеству он любил тепло, уют и относительную чистоту. Смирение было порогом, неприступным для Кочета. Дух, загнанный в тело, — он ждал звонка свободы и одинокого полета к космической бездне — одинокого, не касающегося и тенью крыла мириадов Божьих миров с мириадами кооперированных существ, провожающих, может, испуганным взором гигантскую фосфоресцирующую на ночном небе фигуру космического вестника. Он готов был к суровому служению солдата и слуги, но славословие казалось ему непомерным. Стиснув зубы, Кочет шел к свободе, расталкивая локтями бесплотных небожителей, он искал вечного простора, овеянного еще лишь сновидениями стихий, он искал нераспечатанного космоса, незаведенных часов.
