Кочет дрожал то ли в исступлении, то ли от холода. Инфузорией, но среди известного, — едва помыслил, как просыпался, проспался, просеялся как персть. Катастрофичность усугублялась упорствующим в единичности сознанием, чье бормотание раздавалось теперь со всех побережий космоса. Эта агония, развернутая в парсеки, с невообразимыми гирляндами миров, увиденных мельком, обессилила его. Продолжал истошно вопить, уже очутившись на опушке леса. Ветер сдувал снежинки с краев свежего котлована с Кочетом на дне. Держась за ушибленный бок, выбрался на дорогу и побрел в сторону деревни.
Она носила шаль и шла через поле наискосок, легко, совсем не проваливаясь в снег. «Эй!» — крикнул Кочет и подул на пальцы. Блажь — и блаженство — смыло, он мерз. Женщина приближалась, узкие следы ее должны пересечься с провалами валенок Кочета. Когда это случилось, Кочет близко взглянул в юное лицо, еще раз гаркнул «Эй!», но не обернулась, тогда попросту ухватился за лямку ее рюкзака. От рывка потеряла равновесие, и вот уже вместе с Кочетом барахтаются в снегу. Кочет не сомневался, что пьяна, иначе куда бы к ночи к лесу. Помог подняться, без грубости предложил ночлег. Сразу согласилась, зашагала следом, все так же удивительно не проминая наст.
Уже убедившись, что гостья вменяема, и напоив чаем, Кочет приступил к расспросам. Была не в меру молода, тонка, красива и плохо одета. Люда, так ее зовут, уже год подвизается в странничестве. Кочет переспросил: ищет заработка, жилья или пробирается к родственникам? — Попросту бродит, поскольку тело должно быть чем-то занято. — Почему бы тебе не занять его нормальной работой? Есть у нее специальность? — На работе всегда люди, они мешают. — Чему мешают? — Молиться. — Молятся в церкви, осторожно заметил Кочет. — Молятся в сердце, откликнулась.
Она имеет в виду знаменитую умную молитву христианских аскетов, скоро понял Кочет. Бедное дитя начиталось душеполезной литературы. Мазохизм христианства. Методически растаптывать в себе все человеческое. И каждый стоит как единственный. Но не гордость тут, а бездной округлившееся одиночество. Спустя эпохи Бог ставит духу планку, и поднимает ее все выше — от простых, как нимфы, мифов до ослепительного откровения христианства. Миру неподсильно и первое, и лишь одинокие исполины участвуют в евангелии. Ибо христианство есть целиком теургия собственной плоти, собственной души.
— Меня могут искать, — прервала его размышления Люда.
