Кочет виновато усмехнулся. Снисхождение к себе было ему запрещено. Мысленно протянул вектор от девятилетнего поборника берез до обитателя уединенной деревни. Линия, безупречная в своем нисхождении к простому присутствию. Ты не сгинул в лесу и не воскрес Гермесом. Шагал жить по-мужицки тяжело и пьяно. Вот ты здесь после стольких лет беззвучного вопля, будто пятился, оттесненный сюда наконец непереносимой угрозой.
Кочет пронизал почему-то стену и очутился в пустом с фиолетовыми прожилками пространстве, где внизу едва ли была поверхность, а вверху — небо. Наклонился, зачерпнул ладонями воды. Она светилась подвижными искрами. Растерянно опустил руки. Слишком отчетливо стоял в сознании образ утраты. Рискнул шагнуть, невидимое тело его двинулось над невидимой водой, чуть плещущей. Лиловая полоса у горизонта постепенно высветлилась, приобретя облик. Наконец Кочет разглядел в клубящихся массах контуры человеческого лица, знакомого до сладостных слез. Он и поспешил навстречу — но разве не сон всё? То ли брата-близнеца, с которым жил в одно дыхание до судорожной смерти его и после тоже. Когда Кочета гнали, то чуяли волчью близость брата, слишком любимого, чтобы отречься и понарошку.
Образ исчез. Кочет все брел по светящимся водам, и мука неполного узнавания не покидала его, как будто вернувшегося — но не к живым, заговорившего — но не на том языке. С холма увидел селение с готическими шпилями и зубчатой стеной. Глупые декорации, насупился, и городок сник в стайку экваториальных хижин, затем обрел черты российской деревни, против чего Кочет уже не возражал. По хрустнувшим осколкам стекла вступил на изрытую улицу, что напрочь отсекалась за околицей лиловой мглой. Кочет одну за другой растворял скрипучие двери домов, звал двойника, но большие сумрачные комнаты были налиты тишиной. Присел покурить на прогретую лавку с левкоями. Солнце, подернутое синевой, жгло плечи. Внезапно загудел, затрезвонил колокол в обнаружившейся церкви. Кочет направился туда, ощупывая в кармане не то складной нож, не то свечку. В церкви было прохладно и тихо, звон, как мокрый снег, спускался с высоты и таял. По скрипучей винтовой лестнице Кочет поднялся наверх. Тот, что раскачивал колокол, уже ушел. Было печально и сине, звезды горели на расстоянии вытянутой руки. Фосфоресцирующим пятном светилась деревня. Кочет раскинул руки ласточкой, ахнул и прыгнул. Пронизав насквозь игристую, как шампанское, сферу воды, выбрался в безвидную пустоту, исполненную знаков. Будь гностиком, промокшие очи его глядели бы с трепетом затверживания и узнали карту запредельного. Но не требовал ясности, подозревая в ней заговор.
