Во сне был водим от воды к воде милостивыми существами. Холодная, искристая, но едва ли искренняя палитра умиротворяла. На заднем плане на холме виднелся шар, едва схваченный и неуклюжий. Много плакавши, поднял тяжелую голову. Вокруг растекался свет Луны. Ослепительные ромашки раскачивались у лица. Мотнул головой, отгоняя, как бабочек. Сон и явь разделены чертой дроби, как бытие и существование, и дробь эта иррациональна. Кочет свесил ноги. Сунутой за пазуху птахой причитала радость. О ком, о чем? — еще не знал.
У колодца толпились. Вода была освещена изнутри, как цезий. В Чернобыльской зоне многое принималось хладнокровно. Но счетчик радиоактивности в руках у лесничего молчал, и разнесли по домам странный бальзам. Шар, верно, спал еще — свет его был тих, как от ночника.
С детства Кочет искал проснуться. Жизнь, явленная с яблоневыми холмами, ложбинами лугов и росчерками рощ, требовала трезвения и подвига и была чужда городскому укладу его отрочества. Взаправдашнее кончалось у дверей подъезда, не смело вступать в школу, но лучистым родником перетекало в ночь, продолжаясь. С высоты тридцатилетия Кочет вспоминал ранние годы удивленно и с грустью. Богом он был замыслен, наверно, как подобие души леса, и безнадежно сбегал с постели в заросли душицы, прятался по опушкам, мечтая о могуществе лешего. Поделенный на растительное царство и цивилизацию, мир его был военным лагерем. Кочет-отрок до обморока грезил Валгаллой, в которой березы напьются парной крови жертв.
Нелюдимость запечатывала Кочета в кожуру одиночества. Выглядел скуп, неряшлив и надменен. Наталкиваясь на ненависть, сжимался в мятущийся комок — и не порывался мстить, но ужасался человеческому ясновидению. Ибо в себе, как нарыв, сам ощущал иррациональное зло. Ничем не выражаемое, но чуемое, оно искажало лицо Кочета и давало его добродетелям силу взрывчатки, опрокидывающей любое общежитие. Кочет звал это зло гордыней, когда смирял себя сквозь зубы, но оставалось еще и нечеловеческое, поскольку искал хотя бы равных. Еще немного, еще немного, утешал себя всякий раз, когда отчаянье поднималось выше горла. И вот верхом на валике дивана с надсадой вспоминал. Вело ли подобие пути из детства к Кочету нынешнему? Телеологическое обоснование судьбы стерло бы случайность как заборную брань. Бывал избиваем родителями достаточно часто, чтобы горячечно мечтать о самоубийстве. В ритмические периоды скандалов как пассатов прятался на чердаках, в чужих сараях. Или добредал до леса и преображался. Лес напоял его силой для продолжения болезненного сумрачного существования. Бешеную свою волю испытывал на белках, змеях и иной мелочи. Тогда зверек выступал уже продолжением руки Кочета: мог двигать им издали как пальцами в перчатке. Хворост дымился под упорным взглядом.
