Сам подполковник старался не поминать вслух имя погибшего сына и заговорил о нем лишь на теплоходе, отвечая на вопрос Натальи Сергеевны. Сын для Степана Ильича оставался человеком, к которому он испытывал двоякое чувство: и как к ребенку, который рос, ходил в школу, рвал ботинки, и как к солдату, который исполнил свой долг до конца. В первом случае сын вызывал у него жалость, как и у всякого отца, родителя; во втором же случае Степан Ильич испытывал к нему уважение, как к человеку, которому пришлось в жизни труднее, чем ему самому.
Клавдия Михайловна сохранила для него несколько писем Бориса — все, что осталось от погибшего сына. Первое Борис написал еще при матери, когда вместе с ребятами из своего класса сходил в военкомат и получил отказ. «…Это безобразие, что нас даже не пустили к военкому. Почему вы могли воевать в 15 лет, ты сам рассказывал, чем мы хуже? Это же глупо — ждать, пока у человека начнут расти усы и борода! Зачем тогда нас всю жизнь учили: «Будь готов!»?» Остальные письма Борис писал уже в казарме ополченцев. Это было свидетельство быстрого взросления подростка, подставившего свои плечи под общую народную беду. На него свалилось много всего сразу: гибель матери, трудности блокадного житья, суровая солдатская муштра. «…Мы с тетей Клавой ждали тебя на похороны. Ты не приехал, и я понимаю тебя, я сам такой. Но мне жаль, что ты больше не увидишь маму. Мы с тетей Клавой сделали все, что могли… Я не могу передать, что я почувствовал, когда увидел маму на тротуаре, под стенкой, на куче битого стекла. Я не поседел, наверное, потому, что еще молодой, но я теперь понимаю, почему люди седеют. Она лежала так неловко, что я сразу понял все. Помнишь, мы говорили, а что, если вдруг на маму нападут хулиганы? Сейчас у меня одно — они напали и успели убежать. Но я их все равно найду. Тете Клаве я ничего не сказал, но ты меня поймешь. С того момента, как я увидел маму под стенкой, я плохо владею собой. Помню лишь, что она оказалась очень легонькой, наша мама, я занес ее на руках один, как ребенка…» «Пойми, — писал Борис день или два спустя, — не устройся я в ополчение, я наверняка сошел бы с ума. А здесь чем труднее, тем мне лучше. Другой жизни сейчас и не должно быть… Со мной боец со смешной фамилией Маленький. Ему уже 18 лет, но он действительно маленький и здорово ослаб. Вчера с учения я нес его винтовку, мог бы нести еще две, три, сколько надо. Тебе это должно быть понятно… Ах, папа, как все-таки жаль, что тебя нет! Писать я не умею, а мне с тобой надо о многом поговорить. Когда мы увидимся, мы отошлем тетю Клаву спать, а сами запремся в нашей кухоньке на всю ночь. У нас будет долгий разговор…»
