Перечитывать пронзительные, горькие письма сына Степану Ильичу было свыше сил, всю небольшую пачечку он отдал Клавдии Михайловне на сохранение и никогда о них не спрашивал.
Оставив Ленинград, Степан Ильич привык к жизни ровной, без сбоев. Разнообразие в жизнь вносят главным образом дети. Но у них с Клавдией Михайловной этого не было: вмешалась война. В первое время они еще рассуждали о несправедливости судьбы. Убей на войне его, а не Бориса — это было бы справедливо. Сын остался бы жить как продолжатель линии. А теперь вот живи, доживай… И только два события нарушили привычное существование Степана Ильича: выход на пенсию и вот эта поездка по Волге.
Оказавшись на пенсии, Степан Ильич узнал совершенно новую жизнь, о которой прежде и не догадывался: жизнь людей в отставке, завершающих свое земное существование. Это было незнакомо и оставляло едкие впечатления. Так, он стал ловить себя на том, что ему хочется понежиться на солнышке, и он боролся с этим желанием как с чем-то откровенно старческим. Он стал тщательнее одеваться и ходить прямо, четко, той походкой, по которой сразу видно бывшего военного. Но вот память о сыне в эти дни стала совсем иной. Степан Ильич увидел вдруг, что умри он не сегодня завтра, и после него ничего не останется жить в детях. О нем самом еще недолго будут вспоминать Барашков, Клавдия Михайловна, может быть сыновья Барашкова. А там — все! И глухая боль о взрослом сыне, горькая утрата теперь точили его постоянно.
Встретив его вчера из поездки, Клавдия Михайловна сразу же принялась рассказывать о происшествиях, случившихся у соседей по дому за время, пока он плавал: у одних дочь не сдала экзамены, у других приехал на побывку сын, кто-то заболел, у кого-то выбили стекло, кто-то выиграл по лотерейному билету. Будто нарочно, все было связано с детьми, с радостями и заботами родителей.
— Ваши рубашки я накрахмалила. — Клавдия Михайловна всегда обращалась к нему на «вы». — У вьетнамской потерялись пуговицы, я это обнаружила, когда стала гладить.
— Гладить… — пробормотал Степан Ильич и заставил себя не думать о Борисе.
Виноватый тон свояченицы, когда она заговорила о потерявшихся пуговицах, вызвал у него подозрение, что с вьетнамской рубашкой, его любимой летней рубашкой из легкого светлого полотна, носившейся навыпуск, что-то случилось. Так и оказалось: пуговицы на рубашке были пришиты заново, но на рукаве зияла траурная дыра от раскаленного утюга. Клавдию Михайловну вновь подвел ее чудовищный склероз.
