В ответ на его слова Махашвета испустила долгий и тяжкий вздох и, вновь пролив обильные слезы, с грустью сказала: «Царевич, едва ли жизнь, ставшая для меня проклятием, покинет меня теперь, раз уже не покинула в ту ужасную, горькую ночь. Увы, даже благая губительница смерть не хочет со мной свидеться, злосчастной, лишенной добродетелей. Да и с чего бы мне горевать, бездушной! Все это только притворство моего огрубевшего, недоброго сердца. Поистине, по бесстыдству я первая среди бесстыдных. И стоит ли придавать значение моей болтовне, если, испытав такие любовные муки, я все-таки их стерпела, будто каменная? Впрочем, что можно еще рассказать или услышать ужаснее того, что я уже рассказала? Я лишь поведаю тебе о чуде, случившемся уже после того, как ударила молния несчастья, о чем-то неясном и неуловимом, из-за чего я осталась жить. Тебе стоит услышать, почему я поддалась призрачному миражу надежды и не разделалась со своим проклятым телом, которое для меня и так все равно что исчезло и лишь тяготит меня, как чье-то проклятие, как ненужное и бессмысленное бремя.
Так вот, в отчаянии, твердо решив умереть, я, горько плача, сказала Таралике: „Вставай, жестокосердая! Можно ли так долго рыдать? Принеси дрова, разложи костер, и я уйду из жизни вслед за моим господином“. И вдруг в этот самый момент, отделившись от лунного диска, с неба сошел некий муж, исполинского роста, божественного вида, полный величия. Он был одет в белое, как пена амриты, шелковое платье, которое развевалось по ветру, прикрепленное застежками браслетов к его предплечьям. Его щеки пылали красным отблеском драгоценных серег в ушах. На его груди покоилось чудесное ожерелье из больших жемчужин, похожих на гроздья звезд. Его голову украшал тюрбан из белого шелка, а из-под него выбивались пряди вьющихся волос, темных, как рой пчел. С его ушей свисали цветущие лотосы, а на плечах виднелись следы шафрана с груди его жен. Тело его было белым, как лотосы кумуда, и светлым, как чистая вода, своим сиянием оно словно бы обмывало все стороны пространства. Этот божественный муж обрызгал тело Пундарики благоуханной, прохладной как снег амритой, которая сама струилась изо всех пор его тела, окропил его, будто росой, сандаловым соком, а затем поднял вверх на своих огромных, как хобот Айраваты, руках, чьи белые, как волокна лотоса, пальцы одним только касанием сулили прохладу, и голосом, громким, как бой барабана, воскликнул: «Махашвета, дитя! Ты не должна расставаться с жизнью, ибо снова с ним встретишься!» С этими словами, исполненными отцовской заботы, он вместе с Пундарикой взмыл в небо.
