Издавая подобные стенания, я — сколько могу вспомнить — рыдала, точно одержимая злым духом, или безумная, или впавшая в неистовство, или одурманенная демоном. Я словно бы сама растворилась в потоке беспрерывно льющихся слез, превратилась в воду. От яркого блеска моих зубов даже вопли мои казались ручьями слез; даже с волос моих, с которых попадали все цветы, казалось, капали одни слезы; даже мои украшения, казалось, исходят слезами в сиянии драгоценных камней. Я молила о своей смерти так же настойчиво, как о его жизни. Хотя он и умер, я всей душой хотела остаться в его сердце. Лаская руками его щеки, его лоб с завитками волос, белыми от высохшей сандаловой мази, его плечи, прикрытые влажными стеблями лотосов, его грудь, устланную лотосовыми листьями и обрызганную сандаловым соком, я упрекала его: «Как ты жесток, Пундарика! Ты даже не подумал обо мне, несчастной!» Снова и снова старалась я воззвать к его состраданию, снова и снова его целовала, снова и снова прижималась к нему, громко рыдая. «Злодейка, ты даже не сумела сберечь до моего прихода его жизнь», — бранила я жемчужную нить, которую ему подарила. «Почтенный, будь великодушен, верни его к жизни», — снова и снова молила я Капинджалу, припав к его ногам. И снова и снова я, плача, обнимала за шею Таралику. Теперь, когда я вспоминаю об этом, я даже не понимаю, откуда у меня, несчастной, взялись эти тысячи горьких, бессмысленных жалоб, кто им меня обучил и наставил, где раньше я их слышала. Откуда эти вопли, эти стоны отчаянья? Нет, я стала совсем другой. Потоки слез поднимались во мне, как океанские волны в день гибели мира; они лились непрерывной чредой, как вода из фонтана; жалобы росли, как цветочные побеги, порывы горя вздымались горными пиками; обморок сменялся обмороком, будто одно рождение новым рождением.
Рассказывая свою историю и заново переживая свое несчастье, Махашвета опять потеряла сознание. Но прежде чем она упала на твердый камень, Чандрапида, полный сострадания, поспешно протянул вперед руки и, точно слуга, поддержал ее. Он стал заботливо обмахивать девушку полой ее отшельнического платья, влажного от слез, и постепенно возвратил ее к жизни. А когда она пришла в себя, то, охваченный жалостью, не пытаясь сдержать льющиеся и по его щекам слезы, сказал: «Госпожа, это я, невежа, заставил тебя вновь испытать сломившее тебя горе. Так перестань, брось же рассказывать, я сам уже не в силах слушать. Когда говорят о бедах друзей, хотя и давних, они вызывают такую боль, как будто случились только сейчас. Поэтому жизнь свою, которую ты едва сохранила и которая еле-еле теплится, не стоит снова бросать, будто щепку, в костер горьких воспоминаний».
