Внезапно, хотя лес был полон всевозможных цветочных запахов, я почувствовала, что ветер доносит особый запах, который заглушал и превосходил все другие ароматы, который своей сладостью обволакивал, очищал и ласкал ноздри, на который, пытаясь опередить друг друга, поспешно устремились пчелы, который я никогда не знала прежде и который, как мне показалось, не мог принадлежать земному миру. Желая понять, откуда идет этот запах, я, влекомая им, точно пчела, смущая озерных гусей звоном своих ножных браслетов, который стал еще громче от дрожи охватившего меня предчувствия, прошла с полузакрытыми глазами несколько шагов ему навстречу и вдруг увидела молодого подвижника, пришедшего искупаться в озере.
Он был похож на Васанту{247}, который, оплакивая разлуку с Маданой, обращенным в пепел пламенем глаза Хары, совершает аскезу; или на серп месяца на голове Шивы, который предается покаянию, дабы стать полной луною; или же на Каму, который стал подвижником в надежде умилостивить Трехглазого бога. От него исходило необыкновенное сияние, так что он казался запертым в клетку из трепещущих прутьев-молний, или попавшим в разгар летнего дня внутрь солнечного диска, или окутанным облаком сверкающего пламени. Огненный блеск его тела, слепящий и яркий, будто пламя светильника, красил лес в багряный цвет и всю местность словно бы устилал золотом. Его мягкие и светлые кудри развевались, как желтые ленты. На его лбу был нарисован золою священный знак, который выглядел как победоносный стяг добродетели, как пятно сандаловой мази, призванной охладить его страсть к Сарасвати{248}, и он казался потоком Ганги с белой полоской песчаного берега. Ему придавали величие нахмуренные брови-лианы, похожие на арку входа в храм, которая грозит проклятием нечестивцам. Его продолговатые глаза казались длинной гирляндой глаз, взявших часть своей прелести взаймы у лесных ланей. У него были большой и прямой нос, похожий на бамбуковый посох, и широкая нижняя губа, такая красная, как если бы ее полнила горячая кровь юности, не нашедшая доступа в его сердце. У него не было бороды, и лицо его походило на только что расцветший лотос, еще не усиженный черными пчелами. Его украшал священный брахманский шнур, похожий на согнутую в дугу тетиву лука Камы или на стебель лотоса, растущий в озере покаяния. В одной руке он держал кувшин, похожий на плод дерева бакулы с не оторванным от него черенком, в другой — хрустальные четки, будто бы сделанные из застывших слез Рати, оплакивающей гибель Камы. Глубокая впадина его пупка казалась водоворотом, в котором бурлила река его учености. Тонкая, будто проведенная черной тушью, дорожка волос на его животе казалась тропинкой, по которой убегает тьма невежества, напуганная светом его мудрости. На его бедрах покоился пояс, свитый из стеблей травы мунджи, казавшийся нимбом, который он отнял у солнца, побежденного его блеском. Платьем ему служила кора с дерева Мандары, красная, как глаза старой куропатки, и омытая водами небесной Ганги. Он казался драгоценным камнем обета безбрачия, цветком добродетели, воплощением прелести Сарасвати, желанным супругом мудрости, средоточием всех знаний. Как лето, несущее жестокую засуху, он нес подвижнический посох. Как лес, увитый цветами приянгу, он был приятен видом. Как месяц чайтра
