— Мэнти, ты не хочешь играть? Ты теперь не любишь играть, Мэнти?
— Говорят вам, проваливайте! — подавала голос Марти.
Теперь же, с отъездом отца, они вновь потянулись к месту, где обычно играла я. В первый день они останавливались поодаль, и старшие притворялись, что заняты каким-нибудь своим делом, младшие же просто стояли, сверкая вздутыми голыми животиками, потому что рубашки — их единственная одежда — были слишком коротки и задирались, и, сунув в рот палец одной руки, меланхолично почесывали другой рукой живот или то, что пониже.
Одного дня нам хватило, чтобы возобновить старую дружбу.
А потом отец вернулся. В то утро Джейкоб уехал на кабриолете в Данвилл, и когда днем мы играли на лужайке возле можжевеловых зарослей, кто-то из детей постарше, вдруг подняв голову и вглядевшись, воскликнул:
— Едет!
И в одну секунду все, большие и маленькие, подхватились и заспешили прочь: большие — проворно, как капельки жира, вдруг прыснувшие на раскаленную плиту, или как просяные зернышки, подхваченные порывом ветра; маленькие — неуклюже и вперевалку, последним семенил совсем крошечный мальчик на толстеньких, как колбаски, крепеньких черных ножках. Удирая, он не вынимал изо рта палец. Но и он скрылся в конце концов, схоронился в густых зарослях или спрятался в сарае еще до того, как в усадьбу въехал кабриолет и отец мой вылез и обнял меня.
Неделю спустя — стоял август 1852 года — отец увез меня из поместья. Мне предстояло учиться в школе, где, по его словам, я превращусь во взрослую девушку и узнаю много нового и интересного. Там будут учиться и играть со мной другие дети, и я должна буду слушаться, чтобы отец мог мною гордиться. Раньше я никогда еще не покидала Старвуда.
В кабриолете мы отправились в Данвилл, оттуда омнибусом — в Лексингтон, потом — в Луисвилл, а уж после пароходом до Цинциннати.
Блистающее великолепие открывавшегося мне необъятного мира вокруг ввергло мою душу в такое счастливое смятение, что порой нервы просто не выдерживали и, устав дрожать от возбуждения, я клала голову отцу на плечо или прижималась к его теплому боку и засыпала.
В Цинциннати мы остановились в большой гостинице, где провели несколько дней среди роскоши и блеска и где меня баловали уж вообще без всякой меры. Во-первых, меня с ног до головы обрядили во все новое. Дома, в деревне, я ходила в чем попало, и одежда моя носила на себе отпечаток как странного, диковатого вкуса моего отца, так и неутомимой изобретательности тетушки Сьюки. Теперь же мне предстояло получить обновки. Я быстро почувствовала, что отец мой в нарядах ничего не смыслит и в лавках моментально превращается в неуклюжего, как медведь, деревенщину, хмуро и смущенно тычущего корявым пальцем в штуку муслина или канифаса, мнущего шелковые ленты. Но рядом была мисс Айдел.
