Эта картина чаще всего живо и отчетливо является мне в воспоминаниях, завершая и символизируя то время. А другая картина — это я на веранде, затихла под его рукой, обвивающей мои плечи. И еще картина — вечер, больница, горит свеча, и я склоняюсь над одной из коек и лежащим на ней человеком, Хэмиш Бонд, отступив в тень, ждет, а Рору тоже склоняется над койкой и говорит: «Надо резать — ничего не поделаешь», и расширенные в ужасном испуге обращенные ко мне глаза, этот взгляд снизу вверх, белки глаз, вытаращенных на черном лице.
А потом после одуряющей порции опиумной настойки и рома человека привязали ремнями к столу, наложили жгут, и Рору отхватил покалеченную гангренозную руку, отрезал ножом, отпилил пилой выше локтя, прижег раскаленной кочергой и, сделав это, отошел от стола и сейчас маячит в неясном свете свечи, и пот блестит на черном, как вороненая сталь, лице; кровь стекает по белой блузе, в руках у него эта ужасная кочерга с деревянной ручкой, и огненный кончик ее постепенно гаснет. Свет дрожит и мерцает, а Рору смотрит на человека на койке, и похож он на воина с мечом в минуту передышки в кровавой сече или на поглощенного своим делом фанатика-инквизитора перед его триумфом.
Но ни воином, ни инквизитором он не был, а просто делал необходимое — ведь от гангрены пощады не жди.
Я стояла рядом с Хэмишем Бондом, сжимая его локоть, как ребенок трясясь от страха, но он похлопал меня по руке, и я выдержала, из гордости сумев преодолеть страх. Когда все было окончено, мы вышли, оставив больного лежащим без чувств, и постояли немного, пока Хэмиш Бонд закуривал сигару. Он молча сделал несколько затяжек, медленно выпуская дым. Потом сказал:
— Что ж, тысячи долларов как не бывало.
А я подумала: а за меня он заплатил две тысячи. И рука моя, опиравшаяся на его руку, должно быть, дрогнула от неожиданности. Повернувшись ко мне, он словно вглядывался в темноте в мое лицо, освещаемое только кончиком сигары.
— Можно ведь посмотреть и с этой стороны, — хмуро сказал он.
На операции я присутствовала, потому что воспринимала больницу как свое дело и свою обязанность, может быть, запомнив сказанное про меня неграм при встрече: «Она будет добра к вам».
Больница представляла собой длинный деревянный барак, выстроенный на пригорке, чтобы было прохладнее, с четырьмя помещениями: мужская палата, детская, женская и отдельно для рожениц. Две расторопные пожилые кумушки, хранительницы местных знахарских знаний, набожные и хитроватые болтуньи, в случае нужды привлекались в качестве сиделок, но до меня главным целителем, теоретиком и практиком врачевания был Рору.
