Хэмиш Бонд подсаживал меня в ландо, потом, опираясь на трость, закидывал левую ногу, с трудом согнув ее в бедре, ставил на днище экипажа, после чего вдруг ловко подтягивал и правую.
Это было удивительно — как будто в нем одновременно совмещались двое: один коренастый и тяжелый средних лет мужчина, хромоногий, сильный и неуклюжий, запертый, замкнутый в этой неуклюжести, а за ним, как свет за дымчатым стеклом, вдруг показывался юноша — гибкий, худощавый и узкобедрый, долговязый и молодцеватый, который, подпрыгивая, парил в воздухе, как птица, с непостижимой легкостью посрамляя законы тяготения.
Да, как я сказала, это было удивительно. Когда он опускал левую ногу, наступая на нее всей своей тяжестью, экипаж угрожающе кренился набок, как кренится утлая лодка, когда в борт ей ударяет волна. В первый раз, когда это произошло и надо мной, как пугающее видение, нависла его туша, я вскрикнула. Вскрикнула негромко, но отчетливо.
— Мэнти, Мэнти! — воскликнул он и, распрямившись, встал в качающемся ландо, правой рукой помогая себе удерживать равновесие и балансируя в воздухе тростью. Он засмеялся в неожиданном порыве какой-то дикой безудержной веселости: — Ха-ха, Мэнти, я испугал тебя, Мэнти, да? Испугал? Испугал Крошку Мэнти?
Приняв свой обычный солидно-представительный вид, он усаживался рядом.
— Давай к ракушечнику, — приказывал он Джимми, и мы ехали по темноватым улицам, где мигали вечерние фонари и прогуливались пешеходы: важно шествовали отцы семейств, каждый со своим выводком, влюбленные парочки, компании молодых хлыщей — чернобородых, в безукоризненно белых накрахмаленных манишках, с поблескивающими золотыми набалдашниками тростей, уже нацепившие на себя вечернюю маску холодного, слегка подмоченного крепкими напитками высокомерия. Издалека долетали звуки музыки.
Мы выезжали на окраинные улицы, где теснились друг к другу покосившиеся домишки, выстроенные бог знает из чего — из старых досок, пальмовых листьев; перед ними дымили костры, и свет их выхватывал из темноты лица с неожиданной резкостью. Но в душной знойной мгле романтические костры эти были всего лишь удобным способом прогонять москитов. Наконец мы достигали той части нашего пути, где огни отражались в воде и золотистой тине дельты и ее рукавов.
Гнедые бежали теперь ровной рысью, и под колесами поскрипывали раздавливаемые ракушки. Если показывалась луна, то свет ее был розоватым. В безлунные вечера черную тьму вокруг освещали лишь звезды — крупные, ясные, и свет их казался неподвижным. Часто на небе полыхали зарницы, и от мерцающего их света темнота вокруг зыбилась и словно плыла, сорвавшись с якоря, над таинственной глубью воды. К северу простиралось озеро Понтшартрен. Бескрайние воды его убегали вдаль под звездным или лунным светом, а иногда в них тревожно отражались зарницы. Я думала о том, что никогда еще не видела столько воды. Прямо как океан, думала я.
