— Нет, — возразила она. — ’Сье Эмиш сказал, что все, кто хочет, могут отправляться в деревню. Кое-кто уехал. Долли уехала. Джимми тоже хотел уехать — он ведь человек простой, но я сказала ему, что если он уедет, я в жизни с ним больше в постель не лягу и всякий раз, как поставить перед ним тарелку, буду плевать ему в суп. Он остался, и когда кругом начался мор и люди мерли как мухи, он вел себя хорошо и только смеялся — ведь как я сказала, он un homme naturel[22], и если уж ничего поделать нельзя, старается вести себя получше.
Руки мои вертели салфетку, складывая и раскладывая ее, а голос Мишель все журчал:
— Дом этот был полон больных и умирающих. ’Сье Эмиш их всех здесь собрал. Мы работали как про́клятые, и он делал что мог — это при его-то больной ноге! В полдень все кругом было черным-черно от дыма, потому что на улицах жгли деготь, чтобы прогнать заразу. Выкатывали пушки и стреляли весь день, чтобы воздух очистить. От пальбы этой у больных судороги делались, ей-богу. И птицы не летали, боялись. Люди падали замертво прямо на улице и там лежали. Мертвых не хоронили — не успевали. Складывали их штабелями, как дрова, и поджигали, а к останкам, когда те остывали, сбегались собаки. Собак отстреливали, и те тоже валялись прямо на улице.
У нас в доме много народу поумирало, как мы ни старались. Все время слышались крики возниц, грузивших трупы на телеги, как garbage[23]. Они вечно были пьяными, да и кто бы упрекнул их за это? Останавливали у ворот повозки, громко звенели в колокольчик и кричали: «Des morts — avez vous des morts?»[24]. A потом настал черный день — это было к концу августа, когда народу поумирало больше обычного и казалось, что всем нам крышка. Но пришли грозы, и мор прекратился.
Мы наконец-то уехали в Пуант-дю-Лу. Оттуда все казалось дурным сном, даже то, что хотелось умереть, потому что жить было незачем. Вернулись мы, уже когда весь хлеб собрали.
Но прошлое было прошлым, а сейчас было лето, Новый Орлеан и никакой лихорадки.
Вечерами темнота наступала внезапно и резко, как удар ножа. Мы часто после ужина шли на задний двор, где нас ждало ландо с впряженными в него гнедыми в масть. Лошади постукивали копытами в сдерживаемом нетерпении. Шкуры их благородно лоснились, освещаемые большим фонарем, подвешенным у входа в конюшню. Вокруг фонаря вилась мошкара, в которую вдруг вклинивались насекомые побольше. С металлическим стуком они бились своими панцирями о стекло и с шумом падали на камни, а вокруг фонаря все кружились, поблескивая, как крупинки золота, какие-то маленькие, не больше комарика, мошки, танцуя во вселенной, чьим центром был фонарь.
