— Черт подери, девочка, — заметил он, — оказывается, ты умеешь улыбаться! Я застукал тебя, застукал с поличным! Ей-богу не знал, что ты на это способна.
Вечером того же дня, уже лежа в постели, я вспомнила о поставленном для меня приборе. Неужели он был уверен, что я спущусь? Я почувствовала, что злюсь на него за эту уверенность. Но к злости примешивалось и теплое отрадное удовлетворение: приятно было знать, что кому-то не все равно, что кто-то думает о том, поступишь ты так или иначе, и знает это. Знает даже больше тебя самой. Словно теплая рука обвила твои плечи.
Ну а если прибор для меня не был бы поставлен загодя? От такого предположения на меня повеяло холодом. Смогла бы я вынести этот холод, эту покинутость? Лежа в постели в темноте, я чувствовала одиночество, словно меня оставили, забыли.
Но это же глупо, просто глупо! — твердила я, потому что знала теперь, что раньше или позже вновь стану свободной. Знала собственную силу.
Смутная, смурная и странная весенняя пора сменилась летом. В дрожащем от зноя полуденном сверкании повисло, как кисея, влажное марево. На раскаленные камни двора легли темные, как черная тушь, тени: черная зубчатая тень от забора, причудливые резные тени виноградных листьев, яйцевидные тени апельсиновых крон. Иногда проводя в полудреме послеполуденные часы сиесты в своей комнате и пристально глядя на черные на фоне дневного сверкания заросли бугенвилеи, я готова была криком прогнать молчаливую тишину. Но потом являлся и звук — скрип телеги, чей-то дальний окрик, гудок парохода на реке. Казалось, время все туже накручивается на катушку израненных нервов. А зной с каждым днем все усиливался.
— Уезжать еще когда надо было, — сказала однажды утром Мишель.
— Куда уезжать? — спросила я.
— В Пуант-дю-Лу, — отвечала она. — Мы только раз и оставались в городе так поздно. В пятьдесят третьем. Так хозяину захотелось, потому что это был la saison de la fièvre[18].
— La fièvrè?[19] — эхом повторила я.
— La fièvrè jaune[20], — сказала она. Бронзовый Джон — так её прозвали. Десять тысяч померло. А он взял да остался.
— Кто остался?
— Ну кто, по-твоему? — В легком недоумении она отложила вышивку и сама же ответила: — ’Сье Эмиш, кто же еще. И это было чистым безумием, потому что он легко мог уехать и быть в целости и сохранности. Но такое безумие — это une folie noble[21]. Все из-за доброты его — болезни этой.
— И вас он тоже держал здесь из благородного безумия? — иронически осведомилась я. — Вас и других.
