Я смотрела, как пальцы его медленно вертят рюмку, а затем замирают.
Потом своим звучным, заполняющим всю комнату властным голосом он сказал с каким-то сдержанным негодованием:
— Глупость какая!
Я бросила на него быстрый взгляд, но в лице он не изменился, разве только глаза блестели больше обычного.
— Глупость! — повторил он уже спокойнее. — Незачем тебе здесь ужинать, и мне незачем слышать, как несу бог знает какую чушь! Я просто думал, что мне будет не так одиноко, если ты поужинаешь со мной…
Он осекся и, неожиданно подавшись ко мне, спросил с оттенком свирепости в голосе:
— Десерта не хочешь?
Я покачала головой.
— Долли принесет его прямо сейчас.
— Нет, спасибо, — сказала я.
— Тебе больше не придется здесь ужинать, — продолжал он.
Соскользнув со стула, я встала, беспомощно свесив руки.
— Простите, — сказала я.
Он ничего не ответил, и я стала отступать к двери. Возле самой двери я уже чуть не бежала. Взбежав по лестнице в темный холл, я остановилась, чувствуя, как неестественно громко бьется мое сердце. Почему оно так бьется? От бега вверх по лестнице, от страха, от волнения? От всего этого вместе взятого, но еще и от сознания своей победы, своей силы, к которому странным образом примешивалось зримое воспоминание о его руке на белой, освещенной светом свечей скатерти — крепких, смуглых, поросших черными волосками пальцах, вертящих рюмку, культе указательного со страшными шрамами на ней.
На следующий вечер я спустилась к ужину. Он уже сидел за столом. С первого же взгляда я поняла, что стол накрыт и для меня.
Вскинувшись при моем появлении, он посмотрел на меня взглядом, как мне показалось, строгим и нелицеприятным. Потом он улыбнулся. Я никогда еще не видела его улыбающимся, и улыбка на этом лице с тяжелой квадратной челюстью и глазами навыкате произвела на меня странное впечатление. Казалось, что в пасмурный день над мокрым скалистым утесом вдруг проглянуло солнце и камень осветился и заблистал всеми цветами радуги. Вокруг его глаз собрались морщинки, тяжелые губы растянулись, и улыбка вышла похожей на оскал, но это была улыбка застенчивая, беззаветная, отчаянно-мальчишеская.
— Что ж, Мэнти, Мэнти, — заговорил он, — значит, ты решила попробовать еще раз послушать мою стариковскую околесицу, да?
Неожиданно для себя я ответила улыбкой на его улыбку. Ответила беспричинно, лишь потому, что улыбка его была обезоруживающе заразительной. Но почувствовав, что улыбаюсь, я тут же приняла серьезный вид.
