— Что со мной будет? — однажды воскликнула я, обращаясь к Мишель.
Та отложила шитье, подняла на меня глаза.
— Будешь жить, ma petite, — хладнокровно ответила она без тени насмешки в голосе.
Но разве это ответ? И я спросила опять:
— Зачем он это сделал?
— Кто?
— Он, — ответила я, ткнув иголкой в большую букву «Б» на моей салфетке.
— Про что это ты? — удивилась она.
— Зачем он купил меня? — спросила я.
И произнеся это слово купил, я почувствовала, как меня охватывает странное ощущение — не то гнева, не то слабого тошнотворного волнения, отозвавшегося где-то внизу живота и легким пощипываньем в сосках, словно я натерла их или ударила.
— Зачем он это сделал? — повторила я вновь.
— Не знаю, — ответила она. — Причин может быть сколько угодно, а по какой из них он это сделал, мне неизвестно. Тут даже и он, — продолжала она, — может этого не знать.
— Но почему, почему?
— Не знаю, — терпеливо повторила она, — но человек он добрый, так что тебе повезло. Правда, доброта его странная, она непохожа на доброту обычных людей, с которой все ясно и понятно. А он… — Она помолчала, обдумывая, что сказать, а потом продолжала: — Его доброта — она вроде болезни, от которой никак не избавишься. Болеет человек и болеет, никак не выздоровеет.
— Очень красивое платье, — сурово сказал Хэмиш Бонд, дотрагиваясь кончиком трости до моего подола, в то время как я стояла перед ним в столовой, вызванная для осмотра.
Платье действительно было очень красивым. Склонив перед ним голову, я не удержалась, чтобы не погладить легонько розовую юбку с буфами и шоколадно-коричневой отделкой. Кончик трости все еще касался моего подола.
Потом я услышала его голос:
— Я велел Мишель попросить тебя показать какую-нибудь из обновок только потому, что… — Он замялся, и я услышала, как он переминается с ноги на ногу, — …потому что, — докончил он, — я собирался пригласить тебя поужинать со мной.
Я по-прежнему стояла потупившись.
— Конечно, — продолжал он, — если тебе так больше нравится, можешь поужинать как всегда с Мишель, но…
Он опять замялся, потом вдруг спросил:
— Ты не возражаешь?
— Нет, сэр, не возражаю, — сказала я, по-прежнему не поднимая глаз. Что мне еще оставалось делать?
Итак, он сел во главе большого стола напротив серебряного шандала, я устроилась сбоку, немного справа от него, а Джимми, на сей раз не в рваной, растерзанной на груди рубашке, обнажавшей его потное мальчишески худое тело, а в застегнутом на все пуговицы черном сюртуке, разливал нам кларет. Хэмиш Бонд старался поддерживать беседу, говоря на всевозможные отвлеченные темы: о погоде, своей поездке на плантацию в верховьях и выращивании сахарного тростника; я же поднимала глаза от тарелки лишь для односложных «да, сэр», «нет, сэр». Вскоре беседа иссякла и наступила тишина. Я не глядела ему в лицо, но видела его руку на белой скатерти, видела, как тянется его правая рука к рюмке, рука сильная, узловатая, загорелая, поросшая редкими, но жесткими черными волосками. Потом я вдруг изумленно увидела то, чего раньше не замечала: указательный палец этой руки был изуродован, на нем не хватало фаланги и оканчивался обрубок круглой, в шрамах культей.
