В это время у меня произошла еще одна важная встреча: на улице я встретил младшую сестру Люси Марту[34]. Даже теперь, когда в мой рассказ будет вплетено лирическое интермеццо, темнота повествования не отступит — интермеццо тоже закончится трагически, — но перед моим внутренним взором еще раз пройдут радости и печали, «страсти-мордасти»[35] (я не нашел слова лучше) юной души, тем более что сюжет моего рассказа и интермеццо тесно связаны друг с другом.
Судьба сдает карты, а мы играем.
Шопенгауэр
Когда я познакомился с Люси, ей было 19, а мне — 26. К этому времени у меня позади было уже несколько любовных интрижек. Самой длительной была связь с Элли, с которой мы были вместе три года. Познакомился я с ней на катке, она тогда еще училась в школе. Несмотря на то, что она была еврейкой, внешность у нее была нордической: светлые волосы, голубые глаза, пропорциональное сложение, нежные мочки ушей почти просвечивали, щечки «белы как снег, красны как кровь». Художник не мог бы желать лучшей модели для Мадонны. Конечно же, я с первого взгляда по уши влюбился. Зимой мы бродили по пустынным тропинкам заснеженного городского парка, и я целовал ее теплые губы, летом мы ездили в «Гусиное гнездо» на Прут — в купальнике она выглядела еще соблазнительней, и я целовал капли на ее мокрых губах. Мы томились под прямыми солнечными лучами, а когда жара становилась невыносимой, бежали в тень под нависающие бетонные плиты — руины ипподрома, в которых было что-то сказочное и где мы чувствовали себя королевскими детьми.
Прошло два года. Элли отправилась в Прагу изучать медицину. Я продолжал учиться в немецкой высшей технической школе в Брно. Мы встречались только на каникулах, и постепенно моя любовная страсть охладела, ведь вслед за безупречной внешностью Элли на первый план все больше и больше выходила ограниченность ее натуры. Увлечениями Элли были пустые романы в манере Куртс-Малера и кино. Она не пропускала ни один сентиментальный фильм, а потом скучно рассказывала мне его содержание, не пропуская ни одной подробности: как он сел на шляпу, куда она положила сумочку. Слушать ее было для меня мучением, и хоть я и старался следить за рассказом, однако все равно терял нить повествования. А слова все продолжали извергаться из ее рта, и я мог надеяться только на то, что неизбежный хеппи-энд заставит ее хотя бы на время замолчать. В конце концов, я стал опускаться до подлой хитрости: в то время как она с горящим взором, вся под впечатлением от переживания жизненных и любовных страданий героев вела рассказ, я отпускал свою фантазию в свободный полет. Я не слушал ее вообще, думал о том о сем, мечтал с открытыми глазами и обращал внимание лишь на имена. Время от времени я встревал: «Да! А Рольф, что он сказал?» — «Ах, Рольф, — отвечала она с готовностью. — Он ничего не сказал, он только сжимал кулаки...» Я снова через некоторое время, осторожно: «Но Памела, она?..» — «Ах, нет, я тебе уже говорила, она просто оставила его стоять», — лепетала очаровательная куколка.
