.
Тем временем дома мы получили пополнение. В двух комнатах, которые после обыска были закрыты, теперь разместились на постой два энкавэдэшника со своими женами. Были ли это те самые, что уводили моего отца, я не могу сказать, поскольку не различал их лиц — я запомнил только их взгляд. Захватчики заняли нашу столовую и нашу спальню, они спали на наших кроватях (в комнате, которую оставили нам, стоял диван, на котором спала теперь мама, я устроил себе спальное место на полу), использовали наше белье, наши столовые приборы и жрали из нашей посуды. Их бабы посматривали на нас пренебрежительно и почти с отвращением, как на париев, которым великодушно, скорее из фальшивого сострадания, оставили комнату. Примерно в девять часов утра они занимали кухню, готовили, жарили, и запахи подгоревшего бекона вместе с их крикливыми голосами разносились по всей квартире.
Все теперь было для нас чужим и диким в нашем когда-то таком тихом жилище: тупой удар, с которым они открывали дверной замок, свет, который оставляли ночью гореть в коридоре (платить за него должны были мы), громкие крики, которые были слышны рано утром, когда бандиты возвращались после проделанной «работы». Мама оставалась в комнате, напуганная и тихая, и решалась выйти на кухню только после того, как шумная компания покидала дом. Тем временем после долгих поисков я нашел место лаборанта, и оклад (около 70 рублей) позволил нам поддерживать существование. Мой руководитель по фамилии Пятин был — я признаю это охотно — доброжелательным и сочувствующим человеком, но судьбу мою и моей матери — а впереди у нас были испытания — он никак не мог изменить.
Так проходили наши дни, однообразно и безутешно. Все наши мысли крутились вокруг отца — никаких известий, никаких официальных уведомлений: казалось, нас окутала нереальная пустота. И тут я как-то повстречал своего студенческого друга из Брно Зигфрида Вендера[33]. В свое время он, всегда элегантно одетый, заслужил пальму первенства за манеру уверенно держаться. Сейчас он был небрит, бледен и безутешен; его отец, владелец суконного предприятия, тоже был «уведен». Более активный, чем я, он сумел добраться до одного из тех, кто прибыл «оттуда» и теперь, как облако саранчи, опускались на нашу сытую Буковину. Этот субъект, представившийся адвокатом, вызвался за 200 рублей уладить дела наших отцов. У нас с мамой было тогда чуть больше 200 рублей (при присоединении за 3000 румынских лей давали только 300 рублей), и на следующий день я оказался в условленном месте. Товарищ адвокат — на вид довольно потертый субъект — засунул наши 400 рублей себе в укромное место и, бормоча на ходу что-то о том, что он готов начать действовать, начал от нас удаляться — больше мы его никогда не видели: это был один из тех стервятников, которые грели руки на несчастье других.
