Уйдет ведь, что буду делать? — думал иногда Келли и пугался будущей тоски — а раньше бы и в расчет не принял. Это потому, что он не просто молодой — юный… Не сравняемся, хоть двадцать лет вместе проживи. И сам ухмылялся — двадцать лет! Сколько дашь, судьба, столько и возьму, говорил себе, и ни разу не спросил — что дальше? Глупо спрашивать такое.
Слова — как яблоки. Зреют медленно, наливаются силой, повисают на языке… можно и проглотить, чаще это яблоки горькие. Но Келли свои не удержал — и проглотить не удалось. О чем думал, сдаваясь понемногу, о том и сказал в конце концов. От ранней весны до бабьего лета — хватило времени если не понять, то почуять — здесь беда. Здесь.
Когда жара донимала и не нужно было управляющему днями сидеть в конторе, а Тераи не репетировал, не был в Аделаиде по своим делам или не уезжал выступить где-нибудь еще — тогда обычно Келли брал скутер, и они вдвоем уплывали подальше от городских пляжей. Забирались за волнорезы, раздевались догола, оставляли лишь спасательные пояса сверху — и айда с ветерком по зеленой волне! На побережье были заливы, доступные только с моря, — чистый песок, выглаженные водой каменные плиты, нетоптаная красота… Прямо как в раю, — не без ехидства замечал Келли, догоняя танцовщика на мелководье, стараясь схватить за косу, — Тераи днем обычно заплетал волосы, но женственным от этого не становился. Иногда удавалось, чаще Тераи сам развязывал шнурок, потом его всегда искали подолгу, собираясь назад… Нет, конечно, они не были в раю, и невинными тоже не были, но все живое, кроме них, молчало в зное, и то, как они смеялись и что говорили друг другу — в полный голос, шепотом, или в крике — если не сдержать… казалось особенным. Во всяком случае, Келли за этим приезжал сюда. Тераи же просто играл — и с водой, и с песком, и с Келли. Никакой хореографии, никаких танцев — от природы у него было тело пловца, и душа гладкая, как вода в прогретой бухте. Но и в танце, и в любви он величаво и тщательно «сохранял лицо», не уступая ни черточкой, только глаза закрывал. Келли тоже научился не подглядывать — потому что видеть эту совершенную маску было мучительно, а понять — и вовсе невозможно. Верил телу, рукам своим, этой радости — сколько мог, потому что сердце — сначала исподволь, потом все настойчивее, — выстукивало: беда.
Тераи бы оказаться, или быть, или стать совсем другим — не как те, без числа и памяти, еще совсем вроде недавно, но уже не вернуться туда… И не как тот, один-единственный, о котором ни слова… Келли хотел, чтобы случилось так — может быть, больше, чем удовольствия от любви… Но самого Тераи как раз и не мог удержать. Все сейчас, только на это мгновение, на сегодня. И «сегодня» повторялось, но не наполняло ничего.
