А меня тогда постригли под мальчишку, подростком была, в джинсах и кедах. Я в джинсах и кедах мировую славу оплакивала. Меня, плачущую, мать на поезд посадила и к отцу послала. Знаешь, Эрик, мать сказала, привезти отцу сухой полыни. Сразу же, когда придет меня встречать, вынуть из сумки щепоть сухой полыни, завязанной в носовом платке и дать понюхать, чтобы он вспомнил. А отец-то какой оказался, просто пугало.
…Сюда прилетели – я по улице хожу и ничего не понимаю, Света. В школу иду – ничего не понимаю.
Бедный, потерянный, маленький Эрик на американской улице, в пригороде с пронумерованными улицами, расчерченными по линейке. Эрик идет в школу, где у одноклассников слишком громкие голоса, слишком громкий смех, кепки повернуты задом наперед, шуточки, на которые он не может ответить.
Мама меня утром из постели силком выволакивала и в школу пинками выталкивала. Я там всех боялся. Они все были огромные. Спортсмены. Я не привык к спортсменам. Я раньше из спортсменов только с шахматистами был знаком.
…Вот, значит, подходит ко мне отец этот, худющий, очки с трещиной, одет в какие-то обноски. Заводит со мной разговор, я слышу: заика. Наказание, а не родственничек. Но я вижу, он старается. Чемодан у меня взял, на такси ехать предложил. Я говорю: лучше погуляем. И он радостно, знаешь, соглашается. Идем по проспекту, он истории рассказывает, хочет мне понравиться, понимаешь? А мне грустно так, я знаю, что его любить не буду. Ну что ты будешь делать, не буду любить его ни в какую. Не смогу себя заставить.
…Родители все друг друга заверяли, что им тут очень нравится. Как хорошо, говорили, что все тут новое, все работает. И что машина есть, которая сама посуду моет.
А Эрику было наплевать на новое и на «работающее». Он любил старые дома, запах рыбы из чужих окон, звук телевизора из соседской квартиры, любил мостовую и памятник, любил дом культуры с белыми колоннами из гипса – а здесь не было дома культуры с белыми колоннами из гипса. Но еще он любил зверей (я всегда любил читать истории про зверей, Света) – а звери тут были, целый зоопарк зверей, это его и спасло, стал ходить в кружок юных натуралистов (я бы иначе за наркотики принялся, чтобы хоть как-то забыть, где я нахожусь) – остался хорошим мальчиком, улыбчивым, без отчаяния в глазах, загорелым.
Знаешь, Эрик, отец мне говорит: хочешь мороженое? А я ему: ты что, думаешь, мне пять лет? Идем дальше. Выходим на площадь. Он говорит: здесь было восстание декабристов. Я его спрашиваю: ты был одним из них? Пошутила. А он не понял. Он на меня таращится и головой мотает: мол, нет, не был. Приколист. Невинный такой, где таких делают? Говорит: я тебя в Кунсткамеру свожу, на уродцев посмотреть. А мне-то все равно, сам понимаешь. Уроды, народы, породы – без разницы мне. Я же все уже потеряла к тому времени. Мне было ничего не интересно.
