* * *
Они у Эрика в комнате, Эрик растянулся на полу, Света сидит, поджав под себя ноги.
Когда родители решили уезжать, они мне долго не говорили.
Рассказывай, Эрик, рассказывай. Я все хочу про тебя знать.
Знаешь, Свет, как они мне сказали?
Не знаю, Эрик. Поведай мне.
Сидим мы один раз на кухне, ужинаем. Папа начинает: когда школу окончишь, тебя могут в армию забрать, ты об этом задумывался? Я пожимаю плечами, мол, до этого еще далеко.
Когда-то было далеко, когда-то он был маленьким, в школьной форме, такой же, как у мальчишек в ее классе. После уроков он бегал по улицам родной Одессы, города, в котором она никогда не побывает, никто за ним не смотрел, он был обычный мальчик, не вундеркинд, не поэт и не скрипач, просто мальчик, просто бегал, играл в вышибалы за гаражами, второпях делал уроки, часто приносил домой двойки.
А мама ему вторит: мы очень обеспокоены твоим будущим, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо, мы решили уехать. Я спрашиваю: куда? Думал, в другой город. Они говорят: в Америку. У меня кусок застрял в горле.
Я знаю, так бывает: горло вдруг сжимает спазм и глотать невозможно. У меня так было, когда я поняла, что бог от меня отвернулся. Мне тогда тринадцать было. Мы с Ба прилетаем из Америки, а нас никто не встречает. Ни один журналист. Ты сам подумай, ну кто тогда в Америку ездил? Это же было большое событие. Ребенок ездил в Америку, читал стихи, все его слушали. А на родине вдруг – никого.
Мне так не хотелось уезжать, Света!
Эрик поворачивается набок, подпирает кулаком щеку, смотрит на нее лучистым взглядом.
Неужели ты никогда не врал, Эрик, неужели не воровал, не втирался в доверие, не льстил, не говорил того, что положено было говорить? Откуда такая лучистость, откуда эта улыбка в пол-лица?
У меня в Одессе было все родное. Улица – моя, лестница – моя, кровать – моя, окно – мое, лавочка во дворе – не моя, конечно, а все же родная, я там свое имя нацарапал.
Когда не бегал с друзьями наперегонки, ходил в шахматный клуб, мог проводить там часы, иногда играл со взрослыми, серьезными дядями в очках и в беретах, дяди ставили на шахматный стол пепельницы, затягивались сигаретой в размышлении о следующем ходе.
Я так и не знаю, Эрик, какая фигура как ходит. Знаю только, что пешка может пробраться в королевы. А королеву в пешки разжаловать могут? Или только сразу съесть, без остатка?
…Друзья – мои, набережная – моя, слова – мои, город – мой, я без него – не я. Куда же я поеду? А родители говорят: ты еще маленький, у тебя все впереди.
