Публика, чувствуя, как растет напряжение, с нетерпением ждала продолжения состязания, обещавшего быть не менее увлекательным, чем недавняя схватка врукопашную.
— Эту балладу я буду декламировать по-французски.
Земные братья будущей поры,
Не озлобляйте души и сердца…
Эмир выдержал удар, не моргнув глазом. Больше никто из присутствовавших не понял, что хотел сказать француз.
Декламируя строки «Баллады повешенных», Франсуа раскачивался, повинуясь их ритму. Просодия французского стихосложения, мягкость языка, колдовская интонация, выразительные жесты легких рук — все это вместе, казалось, убаюкивало аудиторию и так разнилось с тем, что происходило до сих пор на грубой пирушке! Эхом перекликались рифмы, скользили по обивке на стенах, между столами, по канделябрам. Мелодичная мольба бедного трубадура и гордость приговоренного к смерти, словно это сам Вийон отдавал себя в жертву палачу, не оставили эмира равнодушным.
Коль скоро вы к нам будете добры,
Вас минет гнев Небесного Отца…
Поняв, что рыба на крючке, Франсуа натянул удочку. Он повысил голос, усилил жестикуляцию, еще заметнее сделался резкий выговор парижского предместья. Словно одним взмахом руки, Вийон перенес публику в Париж, необычный Париж, Париж, уверенный в своей гениальности и своих чарах. Ритмичное звучание стихов было подобно путешествию по реке. Поэтические обороты прочерчивали излучины в сердцах слушателей, как Сена прокладывает себе путь в ложбинах.
Нас хлещет дождь и ветер теребит,
Наш путь земной оплакан и забыт…
На исходе последней строфы, произнесенной серьезно и неторопливо, воды реки разлились широким устьем, впадая в океан тишины. Вийон завершил печальную декламацию и улыбнулся, запрокинув голову вверх, не сомневаясь в произведенном эффекте. Его стихи некогда покоряли пьяниц и шлюх, кабатчиков, могильщиков, извозчиков, придворных и нотариусов, которые разбирались в стихосложении и просодии ничуть не лучше, чем эмир и его подручные. Сила баллады не в витиеватом многословии и не в утонченных рифмах, а в голосе, который говорит, поет, ласкает. Именно он сводит людей, как мосты. Или как протянутые руки.
Публика замерла в тревожном ожидании. Эмир понимал, что зал покорён. Лучше явить милосердие к этому заключенному; добрым человеколюбивым правителем казаться куда выгоднее, нежели жестоким деспотом. Что даст ему, эмиру, казнь поэта? Не стоит портить такой замечательный вечер. Он с воодушевлением зааплодировал; окружение, настороженно следившее за его реакцией, взорвалось восторженными возгласами. Не правда ли, эмир — человек с прекрасным вкусом?
