Песни Кавриса | страница 10
— Ты, наверно, ничего в эти дни не ела? — сказал он. — Талган почему на масле? Зачем себя голодом моришь?
— Что ты! — отмахнулась бабушка. — Разве сам себя обидишь?
— Я один твои угощения есть не буду, давай вместе. — Каврис расстелил на тумбочке газету, отломил кусочек талгана, нарезал хлеб.
Хлеб был испечен из темной муки. Оказывается, течен, бродя по пустым токам, чуть ли не по зернышку собирала драгоценную пшеницу, сметала ее вместе с пылью и семенами сорных трав, потом сушила в печке и молола на ручной мельнице.
Каврис с благодарностью и нежностью гладил старые, натруженные бабушкины руки. Он тогда не знал, что это будет их последняя встреча…
Все беды одной веревкой связаны, и никто не ведает, какую за собой потянет первая. Казалось бы, хватило на осиротевшего Кавриса трех несчастий, но вот случилось и четвертое — умерла его течен, последняя надежда, последний родной человек покинул его.
Кавриса на несколько дней отпустили из школы хоронить бабушку. Когда он вошел в дом, он все еще не верил — не верил, что не увидит ее в неизменном синем платье с перламутровой пуговицей…
Течен лежала в гробу, укрытая белым покрывалом.
Мальчик больше не плакал. Откуда возьмется столько слез?! Он решил не возвращаться в школу: зачем учиться, когда не хочется больше жить?
Каврис остался в пустом доме, и никто, даже Асап, не смог уговорить его поселиться у кого-нибудь из деревенских. Он хотел умереть — умереть, как бабушка.
Мальчик лег на бабушкину кровать, закрыл глаза и так пролежал до вечера, призывая смерть. Но смерть почему-то не шла. Лежать на свалявшемся тюфяке было жестко, и Каврис встал, походил по комнате, натыкаясь на всякие ненужные ему теперь вещи. Бродя бесцельно по пустой комнате, пустой, не наполненной ни родным голосом, ни родным дыханием, мальчик нечаянно задел ногой чатхан, прислоненный к кровати. Протяжно и жалобно зазвенели струны.
Каврис в задумчивости взял в руки инструмент, положил его себе на колени и, сам не зная для чего, стал настраивать. Чатхан оживал, беспорядочные звуки вдруг принимали форму: размер, ритм, мелодию. Мелодия тянула за собой слова:
Дальше мальчик не мог петь: слова перебивали слезы, слезы заливали чатхан. Когда человек плачет, петь нельзя.
Обессилевший Каврис опять лег. Теперь он должен уснуть, уснуть навсегда! Если даже кто и постучится — не откроет. Вон Халтарах, глупая собака, в дверь скребется — все равно и ее не впустит!
