Потом он долго сидел у дебаркадера. Опять появились тучи: река потускнела, стала свинцовой. Рядом разгружали старенькую баржу. Длинные сходни пружинили и прогибались под тяжестью грузчиков, сбегавших вниз с мешками цемента на плечах. Вокруг, в песке, по всеобщей российской неприбранности, валялся всякий хлам, дожидавшийся следующего половодья: ржавые бочки, дырявые камеры, какие-то доски, колесо. Груженые машины, рыча и буксуя на размытом подъеме, уползали в глубокий овраг, разрезавший надвое береговой откос… Крича и перепрыгивая через лодки, вытащенные на песок, пробежала стайка ребятишек — белоголовых, загорелых и босых. Густым хриплым басом заревел вдруг катерок, шедший вверх по реке… В этом мире теперь ему и предстояло жить.
Как она повернется, его дальнейшая жизнь? Сам ли он повернет ее, или это сделают за него другие? До сих пор, по крайней мере, было ощущение, что несет его куда-то неведомая сила, а он только подправляет немного: чуть медленнее — чуть быстрее, чуть в одну сторону — чуть в другую… Интересно, у всех так или только у него? Нет, скорее всего у других по-иному: другие делают выбор, ставят цель, принимают решение и потом добиваются своего… И если так, то он должен был, обязан был бороться за свою жену, и у него, если бы он действительно стал тогда бороться, были неплохие шансы победить… Но он не стал бороться, он сразу махнул на все рукой: пусть его идет, как идет, значит, так оно и должно было быть, кому это нужно — заставленное, вынужденное, навязанное извне, силой… Ну, так как же, Николай Ильич? Так нужно было или не так? Что ж ты молчишь?.. А, ладно. Нечего толочь воду в ступе, на это еще будет много времени впереди. Сейчас все равно ничего не решишь… А когда-нибудь — решишь?
Вечером приехал Сергей Гаврилыч — веселый, грязный и злой. На седьмой буровой произошла авария — как раз по вине инженера-механика, бездельника и пьяницы, тут же, на месте, по его словам, получившего расчет.
Уже ночью, в вагоне, Русанов почувствовал, что ему худо. Бил озноб, но под одеялом становилось невыносимо жарко, тело покрывалось испариной, воздуха не хватало, хотелось пить. В купе все места были заняты, и как-никак август только начинался: в Москве и по всей средней полосе стояла удушливая жара, даже ночи не приносили облегчения.
Ничего более нелепого, как простудиться в такую погоду, нельзя было и придумать. «А может, не простуда, может, что-нибудь еще?» — сквозь полусон-полубред, уже как будто даже и не про себя, думал Русанов. В газетах писали, что по Европе пополз грипп, явившийся черт-те откуда, чуть ли не из Гонконга.
