Наконец в какой-то избе им все-таки повезло. Молоденькая девчонка суматошно забегала между избой и сараем, на ходу стряхивая с себя сон, но движения ее были развинченны и бесцельны, и казалось, она вот-вот наткнется на угол сарая или на бочку с водой — настолько густой была вокруг ночь и так трудно было в этой густоте проснуться. Она принесла подстилку и одеяло, поставила керосиновую лампу: «Отдыхайте…» — и сейчас же, даже не выйдя из сарая, сосредоточенно погрузилась в сон и незаметно исчезла в темноте.
Они лежали тихо, но оба не спали. Слышно было, как начинает шевелиться ветер. Свет от лампы покачивался из стороны в сторону, и длинные тени от вил и грабель сбегали со стены и ложились в темный угол сарая. Русанов закурил.
— Осторожно — сено, — сказал Сергей Гаврилыч, но сам тоже закурил, потом дотянулся до лампы и задул ее. Хрип в его груди стал слышнее.
— Слушай, борода! А зачем ты сюда?
— Да так… Сжег корабли, и назад мне теперь незачем.
— Понятно… Вот и я когда-то думал, что сжег корабли и все будет заново. Нет, не стало все заново. И никаких кораблей сжечь нельзя… Не горят, борода, корабли — никуда ты от них не денешься… Никуда…
Он опять захрипел. Кашель душил его, поднимаясь волнами из груди, спина его сотрясалась, огонек папиросы отрывисто прыгал в темноте. Потом кашель стал стихать: Сергей Гаврилыч отчаянно, всеми легкими харкнул, сплюнул, и кашель прекратился, но осталось ровное свистящее сипение.
— Астма, будь она неладна. Ничего не поделаешь. Как-никак, пятьдесят с лишним… Вот так, борода: живешь-живешь, а потом вдруг оказывается, что ворота-то все на запоре. Понимаешь? Все на запоре, на всех замки висят… Думаешь, почему Люба не пустила? Стал сдавать? Не жаловалась. Скорее наоборот. Не мое это было — поэтому и не пустила. А где оно — мое? Если здесь не мое, где я уже столько лет, то где же оно — мое? Там? Наверное, там… Но и там меня не ждут. Там только помнят, но ждать — не ждут…
— Вы же говорили, что дочь приедет сюда.
— Дочь?.. А зачем, скажи, пожалуйста, ей приезжать? Здесь на тысячу километров — ни одного рояля. Нечего ей здесь делать, девочка она способная, ей играть надо… Ну, молодая, приедет. Повертится месяц-другой, и обратно. И правильно сделает. Кто ее осудит? Никто. И уж во всяком случае не я…
Начался новый приступ кашля. На этот раз он длился особенно долго. Когда кашель прекратился, он сел, отдышался и закурил снова.
— Не удивляйся. Когда куришь — легче… Выходит, борода, ты вроде как спасаться сюда? Из-за бабы сбежал?.. Не только из-за нее? Ну, значит, из-за нее. Все другое всегда так, заодно… Любил? Впрочем, чего спрашивать: ясно — и сейчас любишь, иначе бы ты здесь не был… Думаешь, здесь забудется? Не забудется. Никогда уже не забудется. И умирать будешь — ее вспомнишь. Нет, не вспомнишь — я не так говорю, а просто она теперь с тобой всегда будет, и когда умирать будешь — она тоже с тобой будет… Сложилась твоя жизнь, борода. Определилась колея — никуда ты теперь из нее не выбьешься, поверь мне… А ей, думаешь, лучше? И ты для нее отметина на всю жизнь — плохая ли, хорошая, какая разница? Тебя теперь тоже не сотрешь и другим никем не заменишь. Всякое, конечно, будет, и другие у нее будут, а останешься ты — с начала и до конца один ты… Они ведь тоже: мечутся, кудахтают, думают — вот оно, новое, оно и будет теперь всем, а оно вовсе и не то, оно просто так, только чтобы пустоту заполнить. Все другое шелуха, а главное — ты… Наверное, враждует с тобой?.. Враждует? Ну вот, эта вражда и будет теперь ее жизнь… Мне, борода, не раз бабы говорили: только один кто-то и снится по ночам, а все другие не снятся, как ты их ни зови, не приходят — и все… Дал Господь единожды каждому и больше уж не даст — Он скуп на эти дела. Католики, наверное, правы… Дети есть?
