* * *
Но и тихая слава живописца оказалась весьма обременительной. Друзья из реставраторов, промышлявшие с помощью разных москательных товаров, решили увековечить Эшлимана, сняв с него посмертную маску. Слабые возражения Эшлимана, утверждавшего, что он ещё как бы жив, были пресечены гранёным стаканом бормотухи, после чего лик Эшлимана, уложенного на передвижной столик для покойников, был прикрыт смоченной марлей и залит расплавленным гипсом. Реставраторы тут же вернулись к разнообразным напиткам, и повели дружеские беседы об эфемерности славы.
Эшлиман же, вскоре ощутивший некоторые неудобства, связанные с переходом в вечность, начал издавать протестующие звуки, напоминавшие мычание. Реставраторы, истолковав их по-своему, влили в небольшое отверстие в гипсе, оставленное для дыхания, стаканчик плодово-выгодного вина и заткнули его дымящейся сигаретой «Прима».
Полоностью утратив земную способность дышать, Эшлиман начал вполне ощутимо поглощаться вечностью и попытался сорвать с себя затвердевшую маску, но та не поддавалась. Героическим усилием он сбросил себя с ложа, но обременённая гипсом голова не давала остальному Эшлиману утвердиться на ногах и носила по мастерской в непредвиденных направлениях, что заметно затрудняло его поимку. Наконец, Эшлиман, подобный беззаконной комете, был схвачен, дружески освобождён от маски и снабжён стаканом, который и принял за своё счастливое освобождение. Реставраторы, посчитав раны, нанесённые неуправляемой головой, попытались набросать неуловимый облик на обрывках ватмана, но Эшлиман, заметно разочарованный в вечности, позировать отказался.
Впрочем, это была далеко не первая попытка запечатлеть Эшлимана, рисовать его люди начали давно. Как с четверенек поднялись, так и начали. Еще на скалах Эшлимана нацарапывали, там, где людишки, тощенькие такие, из палочек, и в шкурах — мамонта власатого почем зря гоняют, а над ними Бог в скафандре летает.
Правда, одни держали за Эшлимана тощенького в шкуре, другие — того, что в скафандре летает, а третьи были уверены, что Эшлиман и есть мамонт власатый. Разругались меж собой народы, обитавшие тогда на земле, расплевались, а потом разбрелись кто-куда, и вовсе понимать друг-друга перестали. И никакой не Вавилонской башне, а исключительно Эшлиману обязаны мы возникновению всех языков, на земле сущих.
А разбежавшиеся народы, отчаявшись изобразить Эшлимана, принялись о нем писать. Все и всегда писали об Эшлимане, но настолько по-разному, что и сами не знали, о ком пишут. Так и не узнали до сих пор. Но тут друг и собутыльник высказал мнение, что Эшлиман пишется через «А» и, вообще, не на нашем, а на швейцарском, а что такого языка нет, так им и хуже.
