Он не был еще уверен в своем умении приманивать оленей этим вабиком — пока ему удалось приманить только одного. Поэтому не хотелось начинать первому — он выжидал, пока они заревут. Зададут тон — тогда надо взять только одной нотой выше, чтобы олень вообразил, что это ревет соперник послабее его. Если взять слишком высокий тон, то ни один солидный рогач на этот зов не пойдет, считая, что так может кричать только какой-то молокосос, с которым и драться не стоит — он и так сразу струсит и убежит. Если же взять тон слишком низкий и мощный, олень может испугаться («ого, какой горластый!») и совсем не отзовется.
Виктор поднес дудку к губам, закрыл глаза и сосредоточенно представив себе поднятую голову оленя и тональность его голоса, продудел в свою дудку два раза. Это было похоже на кашель — такие звуки издает время от времени вожак, который ходит со своим стадом, — как бы предупреждая, что он начеку и никому не советует вторгаться в его жизнь…
Яга вздрогнула и быстро повернула морду к хозяину. Это значило, что он подражает оленю удачно. Однако ни один олень не откликнулся. В тайге стояла такая тишина, словно все живое ушло из нее. Если бы ветер переменился, это было бы еще понятно: значит, звери перебрались на подветренную сторону. Но ветер (едва ощутимый к тому же) ничуть не переменил направления и дул по-прежнему со стороны озера.
Виктору стало ясно, что здесь ночью что-то случилось. Может, оленей разогнали волки, а может, и тигр. Во всяком случае, стоять тут и ждать не имело больше смысла.
Он направился к речушке, которую Люй Цинь называл «Упрямая сестричка». Эта Упрямица брала начала, как и Муданьцзян, в озере и километров через двадцать впадала в Муданьцзян.
А может быть, там, где сливаются Муданьцзян и Упрямица, и прячутся сейчас олени?
Виктору сильно хотелось убить еще одного рогача, чтобы выменять его на халат для Люй Циня. Теплый халат старику очень пригодится. Люй Цинь, конечно, поворчит, когда увидит вышитого на груди феникса, знак мандаринов. Скажет, что это и лишний расход и вообще ни к чему — детские фантазии. Но в глубине души он будет тронут, не может это его не тронуть. Вот уже пятьдесят лет никто не делал ему подарка к Новому году. Алсуфьеву, который жил у него тринадцать лет, это и в голову не приходило. Вероятно, потому, что Новый год здесь празднуется китайский — значит, не совсем настоящий. Или потому, что Люй Цинь китаец? Неполноценный, мол, человек, и, значит, можно не церемониться, обойтись без каких-то там условностей — так, видно, рассуждал Алсуфьев. Он и Люй Цинь жили в одной фанзе, но Люй Цинь был по-прежнему одинок и тосковал по близкому человеку. Только в нем, Викторе, он нашел желанного друга.
