— Ты прости, Павел…
Злорадство, и жадное любопытство, и грустная покорность слышны в голосе Алсуфьева:
— Вот теперь ты сам видишь… Значит, есть?
— Есть. Молись за меня. Или ты все еще меня ненавидишь?
Грусть берет верх над всеми остальными чувствами.
— Теперь это уже не имеет значения, Саша. Когда ты отошел в иной мир?
— В ночь святого Павла.
— Что, это очень страшно?
— Нисколько. На миг точно вихрь подхватывает тебя. Потом освобождение: тело отпадает. Похорони его, Павел.
— А где оно?
— Под Шуаньбао. Иди ущельем вдоль Муданьцзяна до фанзы Третьего Ю. Дальше тебя поведет жена Ю.
Алсуфьев пробует уклониться:
— Ю куда-то ушел. Я только что был у него.
— Он уже вернулся.
— Но у Ю нет жены. Он старик.
— Он сегодня женился. Похорони мое тело, Павел, и я дам тебе сокровища Дикого Барона. Разве я так тебе противен?
— Ах, Саша, я всегда тобой восхищался. Если и ненавидел, то скорее всего от зависти: ты был такой сильный человек, не знал сомнений, у тебя была цель в жизни.
— Будет она и у тебя. Я дам тебе сокровища Дикого Барона, для того чтобы ты мог заняться исследованиями, иметь лабораторию в Париже или Лондоне, чтобы ты расщепил атом, как мечтал всегда. Ты будешь зачинателем новой, счастливой эры. Похорони мое тело, Павел.
— Похороню.
— А на могиле я явлюсь тебе в прежнем своем воплощении и все тогда объясню.
— Что мне написать на твоей могиле?
— Правду: «Александр Багорный, полковник Красной Армии, примирившийся с богом…»
Взрыв смеха разорвал тишину. Неудержимого, жемчужного смеха, внезапного, как удар грома, как землетрясение.
Видение исчезло, мрак завихрился вокруг. Смятение, плач, отчаяние звучит в возгласах на всех языках — по-китайски, по-польски, по-русски.
— Горе, горе!
— Богиня смеется, земля заплачет!
— Очищения, очищения!
Чьи-то руки, как клещи, хватают Виктора и волокут куда-то. Вот он повис в воздухе, а под ним — чистилище. Смрад идет оттуда такой, что в голове мутится, и пышет адским жаром. Виктор чувствует, что тает, тает, как снеговик на солнце. Исчезают руки, ноги, туловище, голова. И вот уже он стал белым перистым облачком, плывущим высоко над залитой солнцем, равнодушной землей. Никто там не удивлен, никто даже не замечает его. Одна Тао, глядя в небо, говорит доктору прямо, без церемоний (ведь она в отце видит только товарища):
— А все-таки то, что вы с ним сделали, попросту свинство!
