Он шатался, как пьяный. Водил кругом безумными, невидящими глазами.
— И ты выстрелил в нее?
— Да. А потом вложил дуло себе в рот… Но как подумал, что голова сейчас разлетится в куски, как разбитый горшок… не выдержал. Это было выше моих сил! Я бросил пистолет и бежал, бежал. А убежать ни от чего нельзя. Вздор, не убежишь!
Падают отрывистые, бессвязные слова, бьются о своды грота, о сталактиты. Глухими отголосками замирают где-то во тьме.
Ламы стоят неподвижно. И невидим лик богини под вуалью.
— Кто бы ты ни была, ты — женщина и не скажешь, как они: «Убийца!» Они говорят, что я отсюда не выйду? Что ж, очень хорошо… Видите, я спокоен, совершенно спокоен. Защищаться не стану. Я даже буду вам благодарен, право… Только кончайте разом, вам-то все равно. И так, чтобы я не видел, чем вы это сделаете!
Алсуфьев выпрямился, закрыл глаза и поднял голову, словно ожидая поцелуя. Он как-то даже помолодел в эту минуту, казался выше и стройнее. Уже не бродяга, давно небритый, с грязной бородкой, кое-где тронутой сединой, стоял перед ламами. В его полных губах и вздернутом носе не было сейчас ничего шутовского. Печальные козлиные глаза, вихры по обе стороны лысины, похожие на рожки, уже не напоминали фавна… Он снова был взращенный в светских гостиных мечтатель, до ужаса одинокий, и в этот миг словно подставлял лоб для поцелуя своей чопорной матери, желая ей доброй ночи.
Заколыхалось серебристым туманом покрывало богини, из-под него протянулась белая ручка. Вот сейчас она либо помилует, либо покарает…
Но ничего не случилось. Все вокруг вдруг замерло.
Раздается стук. Не о дерево или о камень. Это словно воды с плеском бьются о какую-то преграду или трескаются стекла. Ламы поднимают руки: «Идет третье! Идет третье!» Свечи гаснут. Что-то катится с грохотом, и холодный ветер ударяет в лицо.
Виктор чувствует подле себя чье-то присутствие. Кто-то легонько касается его волос, чьи-то губы у самого его виска шепчут: «Ничего не бойся, я думаю о тебе».
Он протянул руки — никого. Руки хватают воздух.
А там, во мраке, где-то у самой земли стук все назойливее. И Алсуфьев твердит, как заклинание: «Да, да, я хочу, я жду!»
Огненный шар, мерцая зеленоватым светом, летает, как нетопырь. Вот он поднялся выше, вспыхнул ярче. В тумане вырисовывается какая-то фигура, сгорбленная, коренастая, с лицом белым, как мел. Свет падает на ошеломленное лицо Алсуфьева: это не она, а он!
А призрак чего-то требует… Губы его шевелятся, но слов не слышно. Наконец удается разобрать, чего он хочет. Выговаривает твердо, по-сибирски:
