— Ох этот багульник! — пожаловался он снова. — Угорим мы с тобой тут, вот увидишь.
Виктор не отвечает, да и к чему? Им нечего сказать друг другу.
Бегут часы под звездным куполом неба.
Собаки все еще стригут ушами, чуют что-то… или кого-то.
Виктор не спит, караулит. Последним усилием воли гонит сон, а веки тяжелеют, в висках стучит — все этот багульник проклятый!
Он смотрит на Алсуфьева — тот сидит, прислонясь спиной к березе и обняв руками колени. Голову свесил на грудь и дремлет, обмяк весь как-то, словно тело у него без костей, — ну просто брошенный кем-то сверток тряпья. Потом Виктор видит себя как будто со стороны, сверху: вот он встает от костра, такой юный, но уже сильный. Алсуфьев остается на месте, а он идет. Он сильнее, он может идти.
Идет, не касаясь ногами земли. Невесомый, без тела, в одной только астральной оболочке «периспри».
Яга от кого-то отбивается и визжит, а ему все равно. Как будто он под хлороформом. Над ним наклоняется доктор Ценгло, осматривает его, щекоча своей ассирийской бородой, и бранится по-китайски. Кричит: «Да он еще в сознании. Надо увеличить дозу!» — «Но ты ему ничего дурного не сделаешь? Не сделаешь?» — слышится другой голос. Кто это так горячо за него, Виктора, заступается и в чем тут дело? Ведь аппендикс доктор уже давно ему вырезал. Что же, он намерен резать вторично? Ах, доктор, доктор, вы, видно, здорово подвыпили!
Рванулся и пошел — только ветер в ушах свистит и духи разлетаются во все стороны. Один пытается ухватить его за шиворот — и валится на землю. Теперь в лодку и на весла! Река несет его стремительно по быстринам своего подземного русла. Мелькают мимо какие-то ходы, пещеры, все сильнее шумит водопад, лодка мчится вниз и разлетается в щепки…
Он встает. Тишина. Такая тишина, что слышно, как падают капли. С хрустальным звоном мерно дробят они воду подземного ключа. В нее глядится коралловый грот. Все здесь розовеет — свод, сталактиты и конусообразные сталагмиты, огромные груды камней, похожие на развалины усыпальниц…
Алым кажется и свет восковых свеч, и струи дыма над урной, алеет одежда двух босых лам в низко надвинутых капюшонах, закрывающих лица. Ламы стоят, сложив руки, подле урны и монотонно бормочут: «Ом мани падме хум… Ом мани падме хум…»
На черном пьедестале за ними — фигура женщины. Окутанная серебристой вуалью, она сидит неподвижно, по-турецки поджав ноги. Жрица или статуя богини?
— С чем приходишь ты, одинокий юноша? — глухим голосом вопрошает тучный лама.
