Средницкий, напротив, весь дергался, тряс стриженой головой. Посиневшие губы его все время шевелились, шепот их напоминал сухой шелест четок. Не переставая бормотать что-то, он проводил Виктора взглядом, полным невыразимой ненависти.
Виктора резануло по сердцу — страшно жаль было доктора и совестно было за свое прежнее мнение о Зютеке. Он, конечно, подлец — но до известного предела. Вот ведь, оказывается, было и у него свое понятие о чести: не выдал товарища и себя этим погубил.
Нужно было крепко держать себя в руках и, помня о своей новой роли, делать вид, будто его ничто не трогает — ни эта картина казни, ни двор, с двух сторон замкнутый тюремными корпусами, а с двух других — неприступной стеной в четыре метра высотой, с колючей проволокой и толченым стеклом наверху.
Из-за стен долетали отголоски и дыхание большого города — ведь все это происходило в центре Харбина, на Цицикарской. Гудки автомобилей, стук колес, говор людей, проходивших под самыми стенами, в двух-трех метрах от обреченных, и запах разогретого солнцем асфальта. Был, должно быть, конец апреля или начало мая…
Все вдруг вытянулись в струнку: во двор входил Кайматцу.
В ярком дневном свете еще заметнее была его неяпонская статность и щеголеватая подтянутость спортсмена. Ему, должно быть, перевалило за сорок, но он был еще юношески строен и ловок. Только лицо помятое и не мужское.
Он махнул перчаткой Виктору и молодому китайцу, подзывая их к себе.
— Познакомьтесь. Вы — коллеги, вместе поедете учиться.
Виктор и китаец пожали друг другу руки.
— Можно начинать!
Сержант стал перед Средницким и громко прочитал приговор: переводчик Четвертого отдела Секретной службы при штабе императорской Квантунской армии Юзеф Средницкий за сокрытие важных для следствия обстоятельств приговорен к смертной казни путем отделения головы от туловища.
— Выполняйте! — скомандовал Кайматцу китайцу.
Солдат подал китайцу меч. Тот зашел сбоку, так чтобы ему было с руки, а Зютек в смертельном ужасе задергался на колу. Он пытался поднять голову выше, и его побелевшие круглые зрачки впились в Виктора со всей живучестью страстной ненависти.
— Из-за тебя! — крикнул он бешено. — Из-за тебя гибну, Бибштек паршивый, чтоб ты пропал! Чтоб ты сгинул еще худшей смертью!
Он сыпал проклятиями, но скоро захлебнулся и умолк.
А китаец присел и поднялся на носках, словно бревно поднимал обеими руками. Потом ударил с размаху. Раздался мягкий треск, и отрубленная голова с глухим стуком ударилась о землю.
