От чашки кофе, за которой потянулся Виктор, повеяло утренним запахом гимназического пансиона, теплом воспоминаний о хозяйке его, славной Лизе, о школьных годах и одноэтажном домике на Вокзальной улице с медной табличкой на двери: «Аннелиза Гренинг, учительница музыки. Рояль». Ох этот рояль! Не рояль, а наказание божье. Везли его сюда из Лодзи через Киев, Томск и Омск. Ведь Лизин папа, машинист, мог погрузить его бесплатно, как же было бросить такую ценную вещь, подарок доброй тетушки, которую звали также Аннелиза Гренинг и которая играла Листа на концертах — имя ее печаталось на афишах, и вход стоил два рубля. Бедная Лиза! Слух у нее был, как у кукушки, и виртуозом она могла считаться только в искусстве кулинарии. Да и этим талантом ей блеснуть удавалось редко — главным образом раз в год на новогоднем приеме у доктора Ценгло.
Виктор торопливо позавтракал и оделся. Ему было интересно увидеть этот раут, который в Харбине называли «польским фестивалем» и «парадом благодарности».
Лиза уверяла, что каждый год доктор проклинает своих пациентов, ибо в доме в этот день бывает настоящий содом, дым стоит коромыслом, но в душе очень ценит их. Ценит больше, чем все свои дипломы, писанные золотыми буквами, и ордена — русский, китайский и японский, по одному от каждой власти. Все они украшали стены врачебного кабинета с целью утилитарной: чтобы пациенты проникались глубокой верой в доктора и, не торгуясь, платили двойную цену.
Но паломничество всех этих Ли Цаев, Чжанов, Юаней, богатых, бедных, светлокожих и темнокожих, приносящих подарки и новогодние поздравления своему лекарю, хотя он и принадлежал к племени заморских дьяволов, носило совсем особый характер. К этому Ценгло не мог отнестись безразлично, как космополит, не подчеркивая своей национальности. И он принимал китайских гостей в польском национальном костюме — пусть оценят его красочность и своеобразие! Угощал их польскими блюдами — пусть, отведав их, китайцы дружно заявляют, причмокивая, что нет ничего лучше польской кухни — не считая китайской, конечно.
Здесь было на что поглядеть. Полсотни исцеленных теснились в трех приемных, сидели на диванах, креслах, стульях. У одних в руках были чашки с кофе, у других — альбомы и фотографии, и все глаза были устремлены на доктора.
Он, как посол в полном параде, ослеплял костюмом, который сам себе придумал. Трудно сказать, что это было на нем — сукман или кунчуш, где кончался польский мужик и начинался воевода. Он пускал пыль в глаза чванным блеском высоких сапог, яркостью пестрых охотничьих брюк, слуцким кушаком на объемистом животе. Не хватало только кривой сабли — и был бы настоящий пан Заглоба, любимый герой Сенкевича.
