Между тем тетка Мегера, видя, что время идет, а дочери нет как нет, схватила бак да невзначай опрокинула его себе на ногу, — уж больно малорослой и слабосильной была старуха. На отчаянные крики матери прибежала дочь.
— Окаянная, распроклятая анафема! — благим матом вопила Мегера. — Несчастная вертихвостка! Одни женихи на уме! Пошли ей, господи, черта в мужья!
И вскорости после этого происшествия посватался к Панфиле жених на диво: красавец-раскрасавец, статный, белокурый, розовощекий, скромного поведения и с туго набитым кошельком. Ни у кого не нашлось, что сказать против такого молодца, даже тетка Мегера не могла сыскать у себя в запасе самого завалящего но. А Панфила, — так та от радости чуть с ума не спятила.
К свадьбе приготовились как следует (разумеется, не без неуемных придирок со стороны будущей тещи).
Все шло гладко, без сучка и без задоринки, как по маслу. Но вдруг ни с того ни с сего поднялось в народе против чужеземца глухое недовольство; а глас народа, как говорится, — глас божий. И всех-то собак стали на него вешать, даром что был он приветлив, ласков и щедр со всеми, умел хорошо говорить, а еще лучше петь и не гнушался пожимать своими белыми, холеными руками черные, заскорузлые руки крестьян. Но вильяганьянцы не льстились на его заморскую вежливость и вовсе не считали себя облагодетельствованными. Разум у них был не только таким же заскорузлым, как руки, но и таким же здоровым и крепким.
— Лопни мои глаза! — говаривал дядюшка Блас. — С какой стати наш красавчик величает меня сеньором Бласом? Мне это нужно, как собаке пятая нога.
— Ну а мне, — подхватывал дядюшка Хиль, — он то и дело сует свою белую лапу, будто мы с ним взяли подряд исполу! И все время твердит, что я вылитый горожанин, хоть я еще ни разу не выходил, да и не собираюсь выходить за нашу околицу!
А что до тетки Мегеры, то чем больше она приглядывалась к будущему зятю, тем меньше он ей нравился. Все-то ей чудилось, что меж белокурых кудрей его проглядывают какие-то подозрительные бугорки. С угрызениями совести вспоминала Мегера о проклятии, сорвавшемся у нее с языка в тот злосчастный день, когда она на собственной шкуре испытала, каково ошпариться крутым кипятком.
Наконец настал день свадьбы. Тетка Мегера напекла сладких пирогов, но на душе у нее было горько; на обед она состряпала нехитрое блюдо — олью подриду[3], а на ужин — прехитрый план; напоследок припасла она бочонок с добрым вином, а в сердце своем затаила зло.
