Что ж, дело молодое, и правда, какой им интерес толкаться тут, у Юрка отпуск кончается, и двинет скоро молодой лейтенант далеко-далеко, в неведомые края. Пусть помилуются последние денечки…
Ой, чи чула, чи не чула,
Як я тебе кликав…
Василек тоже подошел к тетке Дуне.
— Пойду к своим ночевать, сестренка с братком еле отпустили к вам, а завтра опять в Киев возвращаться. Спасибо, теть Дунь, за все.
Она погрустнела.
— И Марийку заберете, панночку мою, останемся мы вдвоем со старым…
— А Ульяна?
— Что Ульяна! Молодой месяц на всю ночь не светит… — Она снова подумала о том, что, даст бог, скоро оденет Ульяна белые туфельки на каблуках под белое невестино платьице. — Бежи, сынку.
Конон с женой тоже подались до хаты: он впереди, она с забитой, извиняющейся улыбкой сзади.
В саду остались самые близкие.
Яков Иванович поднялся из-за стола, прошелся меж деревьев, в сухом сумраке неслышно, как пепел звезд, падали первые осенние листья. Бледными звездами было усыпано небо, а луг и речка потонули в смутном тумане, оттуда, через огороды, шел острый, как лезвие, холодок, и там, на лугу, печалилась девичья песня.
— Воздух у вас тут, а! — Яков Иванович, наверное, вспомнил свой шахтерский Донбасс, темные, маслянистые лица людей, выходящих из клетей. — Артем Федорович, спать только здесь, в саду.
— В садку, в садку, или на хлеву, на свежем сене.
— Ой, глядите, сестры, что-то задумали мужики! — не преминула вставить тетка Ганна.
— Да куда они денутся! — махнула рукой тетка Дуня.
Ганна показала лукавыми глазами в сторону луга, откуда доходила по-осеннему тихая, грустная девичья песня.
— Найдут, куда!
— Найдем, найдем! — еще хорохорился Артем. — Найдем, а, хлопцы?
— Горечко мое! — пропела тетка Дуня. — Ты уже б дорогу до постели нашел, а то еще вон до Франька попадешь.
Женщины рассмеялись, дядька Иван решил поддержать мужской престиж:
— Добре, добре сейчас на сенце, на горище. Я и сам люблю иногда…
Тетя Поля подковырнула Иванову жинку:
— Ганна, как же ты не боишься мужа одного пускать на горище?
— Ага! Что я дурная! Он на горище, а я лесенку спрячу, сиди, милесенький, как сыч. А подставлю, когда сама захочу!
Все так и покатились со смеху, а Зинаида Тимофеевна притиснула к себе Марийку, защищая от слишком вольных слов тетки Ганны.
— Вот как нас жинки срамят! — посочувствовал Артем своему другу, которого Ганна вогнала в краску.
Тот сокрушенно развел руками:
— Так на том же и Сыровцы стоят, на нашем мужском позоре.
