— Погрудней лечь надо — только и делов! — предлагает он. — Никакой мороз не одолеет!
Мы следуем его совету, и вскоре палатка погружается в тревожную зыбкую тишину. Стихает и весь лагерь, только что взбудораженный необычной «увеселительной прогулкой» немцев. Лишь где-то за проволокой еще долго не смолкают отдаленный смех и оживленная перекличка сменившихся постовых, участвовавших, видимо, в ночном побоище, которое воспринимается ими как удачно проведенная боевая операция.
Просыпаемся мы задолго до подъема, но лежим в темноте не в силах пошевелиться. Выстуженная за ночь палатка напоминает настоящий ледник, и, скованные холодом и болью, мы отнюдь не расположены вступать в разговоры. Первым, не выдержав, заводит разговор Павло.
— Чего не встаете? — слышится словно из-под земли его глухой задиристый голос. — Ждете, когда подъем сделаю?
Его выступление палатка встречает с явной неприязнью:
— Захрипел репродуктор, а говорили — спортился.
— Проснулось чадо! Теперь до вечера не уймется.
На Павло эти нелестные реплики не производят ни малейшего впечатления.
— Поговорите у меня! — парирует он. — Выгоню вот на зарядку — мигом отрезвитесь!
Выведенные из терпения, мы грозимся:
— Смотри, как бы тебе вот зарядку не сделали! Что-то уж напрашиваешься очень.
Раздражение наше столь велико, что мы почти не владеем собой. Павло благоразумно смолкает, и в палатке снова воцаряется тишина. Из оцепенения нас выводит крик полицая.
— Подъ-е-ем!.. — разносится по лагерю его зычный голос.
Недвижные до этого копны тряпья приходят в движение и начинают подавать признаки жизни. Нам предстоит нелегкая задача. Спасаясь от холода, мы закутывались в тряпье с тщательностью, с которой мать пеленает ребенка, и теперь нам требовалось немало сил и времени, чтобы из этих «пеленок» выпутаться. Следуя примеру других, я делаю неловкую попытку освободиться от грузного хлама, но лишь больше в нем запутываюсь. В образовавшиеся щели, словно вода в пробоины корабля, тотчас же устремляются струи острого ледяного холода.
Яростные удары уже до основания сотрясают палатку:
— Подъ-е-ем!.. — надрывается полицай у входа.
Медлить больше нельзя, и мы переходим к более энергичным действиям. Когда удается освободить руки, дело начинается подвигаться быстрей. Еще несколько усилий — и мы отбрасываем тряпье в сторону. Холод в палатке сразу же дает себя знать. Превозмогая боль, с поспешностью, напоминающей подъем по тревоге, мы начинаем на ощупь лихорадочно натягивать на себя бумажное белье, полуистлевшие мешки, тысячу раз латанное обмундирование, все, чем только располагаем. Палатка наполняется усиленной возней, глухим сопением и привычным стуком деревянных колодок. Не обходится при этом и без ругани, к которой мы прибегаем, обнаружив неожиданное исчезновение в темноте портянок или какой иной принадлежности нашего туалета, только что бывших под рукой. И вот в этот момент, когда от холода у нас не попадает зуб на зуб и все наши помыслы сводятся к тому, чтобы согреться, откуда-то из темноты снова доносится неугомонный голос Павло-Радио:
