– Жюль, я хочу выйти отсюда, хочу на бал, туда, где много людей.
– Тише, молчи…
Девушка чувствует, что он совсем рядом – ласкает ее волосы, потом вдруг скользит губами по шее. Она отталкивает его левой рукой:
– Жюль… от тебя пахнет спиртным. Ты выпил.
Он снова склоняется над ней, теперь уже пытаясь поцеловать. Она отворачивается, дергает головой влево, вправо, но мокрые, воняющие алкоголем губы накрывают ее рот. Теперь уже его никак не оттолкнуть – интерн залез на каталку. По щекам Луизы катятся слезы.
– Ты же не пьешь. Сам говорил, что не пьешь.
– Только сегодня вечером.
– Сегодня вечером ты должен был сделать мне предложение.
– Я сделаю. Но ты ведь и так уже немножко моя жена…
Горячее дыхание обжигает ей лицо, и Луизе знаком этот запах – от него к горлу подкатывает тошнота. Достаточно один раз столкнуться лицом к лицу с пьянчугой, чтобы навсегда запомнить невыносимую вонь перегара. Она даже не успевает вытереть слезы – Жюль хватает ее за щеки и снова впивается в губы. У Луизы в горле клокочет крик; мужчина, лежащий на ней, давит всем своим весом, и в темноте палаты она узнаёт эти движения, хотя думала, что даже воспоминания о том событии канули в прошлое, что оно отдалялось во времени с каждым днем и просто исчезло. Иногда ей даже казалось, что это произошло с совсем другой Луизой, с прежней Луизой, с той Луизой, которой больше нет.
Когда она чувствует то же давление между ног, что три года назад, рот сам собой раскрывается в беззвучном крике, и тело вдруг немеет, угасает, словно внутри тоже выключили свет. Паралич, сковавший левую половину, распространился на правую, все перестало отзываться – от пальцев обеих ног до запрокинутой головы.
Луиза закрывает глаза и обращается в камень, медленно погружаясь в тот же мрак, что затопил палату.
* * *
На возвышении, где играет оркестр, место пианиста заняла умалишенная, переодетая в молочницу. Она с самого начала бала не сводила глаз с фортепиано и, решив, что музыкант никуда не годится, решила преподать ему урок, а тот, при виде сумасшедшей девицы, которая вскарабкалась на сцену и ринулась к нему, тотчас побледнел и дал деру, будто ему явился дьявол во плоти. Публика проводила его смехом и развеселыми возгласами. Теперь «молочница» под присмотром медсестры, стоящей поблизости, самозабвенно колотит по черным и белым клавишам, выводя мелодию собственного сочинения и мешая музыкантам, которые продолжают играть вальс.
Эжени и Теофиль не двигаются с места. Молодой человек, стоя возле помоста, не выпускает из виду сестру и Женевьеву, занявшую позицию у выхода из зала. Эжени от окна тоже ее видит. От напряжения и страха у девушки свело шею, и со вчерашнего вечера крутит желудок, так что сегодня она не смогла ничего проглотить. Эжени уже не ждала помощи от Женевьевы – разве можно было надеяться, что эта женщина, за двадцать лет службы в больнице ни разу не нарушившая правил, вдруг поможет сбежать пациентке, которая провела здесь две недели? Эжени сдалась и начала погружаться в апатию, грозившую опасными последствиями, ибо кладезь надежды не бездонен и рано или поздно она заканчивается. А потом Женевьева передала ей эту записку в столовой. После ужина царила привычная суета, женщины убирали посуду, протирали столы, подметали, и тут сестра-распорядительница, проходя мимо Эжени, протянула к ней руку. Движение было быстрым, незаметным и точным – раз, и у девушки в ладони оказался клочок бумаги. Женевьева ничего не сказала, но Эжени заметила, что взгляд у нее переменился – стал покровительственным и серьезным, словно на нее смотрела старшая сестра. Этого маленького клочка бумаги, сложенного вчетверо, хватило, чтобы к Эжени снова вернулась надежда. Она стала с нетерпением ждать бала. Теперь ей нужен был маскарадный костюм, но в коробах уже мало что осталось – пришлось довольствоваться мужским платьем. Однако Эжени рассудила, что совершить побег будет сподручнее в простой темной одежде, а не в каких-нибудь алых шелках маркизы.
