— Первач? Врешь, поди, а? — Онуфрий уставился на мальчика своими оловянными очами.
— Знаур, Ахметка! Несите бутыль! — скомандовал Костя.
Арака была торжественно поставлена на стол. Отведав ее, писарь надел очки в железной оправе и строго спросил:
— По какому делу?
— Едем учиться в город, нужны удостоверения… — объяснил Костя.
— Фамилия, имя, отчество?
Онуфрий Емельянович положил перед собой круглую печать и начал записывать все необходимое. Когда очередь дошла до Знаура, Микитенко, словно сгоняя с себя пьяное наваждение, спросил:
— Это ты — сирота, который жил у мироеда Кубатиева?
— Я, — упавшим голосом сказал Знаур.
— О! С тебя, парень, еще полагается! Теперь ты есть правомочный сын родной мамаши, и я твой крестный батько! Понял?
— Какой «мамаши»? — Знаур взглянул на писаря с недоумением.
— Ты ничего не знаешь? Ксюша!
Снабдив жену ключами, Микитенко послал ее в Совет за какой то синей папкой. Ребята непонимающе переглядывались. Писарь выпил еще и молча тарабанил трясущимися крючковатыми пальцами по столу. На стене неровно тикали старые ходики.
— Бежать надо, клянусь, — шепнул Ахметка Косте.
— Подожди, — отмахнулся тот.
Знаур молчал, красный от смущения.
Наконец синяя папка была доставлена и положена на стол перед Онуфрием. Он полистал бумаги и начал торжественно, с тяжелой одышкой читать протокол заседания Совета.
— «Слушали: жалобу беднячки Саламовой Хадзигуа Ирбековны, проживающей в доме лесника первого участка лесничества…»
Дальше — постановление Совета об официальном признании прав материнства жалобщицы на сына Знаура, «силой отобранного в младенческом возрасте баделятами Кубатиевыми, врагами пролетариата и мировой революции»…
Писарь налил полный стакан первача и уставился на Знаура.
— Теперь ты — законный сын своей родительницы! Кончилась власть Кубатиевых. Иди к своей мамаше и скажи: «Принимай в дом молодого хозяина — наследника!..»
— Вот это да! — подхватил Костя. — Мы хорошо знаем тетю Хадзи, но она раньше ничего не говорила о том, что Знаурка — ее сын…
— Боялась Кубатиевых, — объяснил писарь. — Потом, после переворота, приходила, спрашивала. Я сам писал ей прошение — задаром; потому что это есть акт человеколюбия.
Писарь еще выпил. Отдавая ребятам справки, продолжал:
— Ибо товарищ Микитенко есть душевный и сердечный человек. А хотят его выгнать, говорят, пьяница. Нет, брат. Я пью, но ума не пропиваю и у других не занимаю…
Тяжелая голова писаря клонилась к столу. Некоторое время он дремал. Открыв глаза, увидел, что в комнате никого нет. Рявкнул:
